Валентина Чемберджи - XX век Лины Прокофьевой

А что ж Святослав? Та же ли «доброжелательность»? Читаем запись от 28 августа 1949 года.:

«Однажды я поднялась наверх, чтобы сменить им бельё. Около кресла, на котором лежали бумаги и книги, я увидела небольшой блокнот. Поднимая его, механически посмотрела и увидела записи, сделанные рукой Святослава.

Прочитав несколько записей (по-видимому, это был дневник Святослава), я тут же отложила блокнот, настолько мне стало тяжело. Открытая улыбка Святослава, мягкие интонации его голоса привлекали, но мне неожиданно открылась „оборотная сторона медали“.

Зачёркнуто: „Одна из записей говорит о том, что ‘старые (взрослые) люди, сиречь старики’“ не могут понять чувств молодёжи. Будто бы Святослав пробовал делиться с Серёжей своими переживаниями. Собравшись жениться, он и не думал советоваться с Серёжей или заранее сообщить о своём намерении. Он сказал об этом только в тот момент, когда понадобились деньги на поездку к невесте в Ленинград. Деньги дал ему Серёжа, „сиречь старик“, который, по его мнению, не в силах понять его чувства.

Одна запись была, по-видимому, связана с хлопотами Святослава об оставлении его на работе в Москве до окончания вуза. Очевидно для этого нужна была справка от врача (Святослав болел два года назад лёгкими)».

Мира Александровна неоднократно возвращается к тому, что Святослав не работал. Думаю, ей как никому другому было известно, что если в определённой графе анкеты поступающего на работу указывалось, что мать арестована, никто такого человека на работу не брал.

Святослав Сергеевич пишет: (из личного письма)

«… она бесконечно муссировала тот факт, что я после окончания Архитектурного института в 1949 году не мог устроиться на работу, по её мнению умышленно „паразитируя“. Она упорно дезинформировала отца, скрыв от него трагическую правду, зря растормошив его, мол, какой я бездельник и не объясняя истинного положения, что всё это происходит из-за подлого дискриминационного кагебешного, читай, коммунистического закона в приёмной анкете. А в анкете вопрос такой: „имеются ли у вас арестованные родственники“, что сразу таким, как я, закрывало приём на любую работу. Бедную маму арестовали в 1948 году. Однако мне в 1950 году всё же удалось, наконец, устроиться на неинтересную, но работу, и то по знакомству!»

Наговоры приносили плоды, Сергей Сергеевич видел реальность её глазами, огорчался, не понимал. 1 марта 1950 года он пишет Мире Александровне из больницы:

«(…) Атовмян находит, что играли очень здорово, особенно вторую и третью части. Святослав был с женою. Атовмян был поражён, так как не знал, что он женился. Я сказал, что больше можно поражаться, что Святослав почти год не может найти работы. Атовмян завтра пойдёт на 2-ю сонату (играет Гилельс), и, если встретит Святослава, то скажет ему пару словечек».

И тут мы прощаемся с Мирой Александровной и предоставляем слово Сергею Олеговичу Прокофьеву:

«В последние годы, когда начались проблемы со здоровьем, он хотел только заниматься музыкой. Ничего его больше не интересовало, – ни семья, ни дети. Он и вообще был отцом прохладным, но с возрастом это усилилось, и определённую роль, в этом, конечно, сыграла и Мира Александровна. Общению Сергея Сергеевича с детьми она не только не способствовала, но и препятствовала. Она ревновала его к прошлому, свидетельством которорого были его дети. Тут было и то, и другое. Может быть, он предчувствовал, что ему мало осталось жить».

Жизнь потеряла привычный блеск и накал, стала прозаичной, ушёл праздник, отдалили сыновей, Россия отвергла его музыку, восторжествовала медицина, но, увы, медицина какая-то фальшивая, вялая, не настоящая, не направленная определённо на вылечивание именно этой болезни этого человека, а так… Мира позвонила, Мира вызвала, пришла такая-то, очень хороший врач и милая женщина, задумалась, отвернулась, посмотрела в окно, повернулась, посоветовала, было бы хорошо оставаться на даче и т. д. Потом оба легли в больницу, последовала переписка, у меня болит живот, а у меня голова. Приходил папочка, болеет мамочка. Другой Прокофьев, другие письма. Он привязан к Мире Алнксандровне, но фейерверк гаснет. С ним остаётся только его гений.

Об этом изменившемся Прокофьеве говорит и Святослав Сергеевич, сделавший его последнюю фотографию в 1952 году:

«В последние годы жизни отец сохранил чувство юмора и трудоспособность, и всё же в его состоянии (а ведь он ещё был не старым человеком и должен был быть в расцвете сил) ощущалась какая-то угнетённость, затаившаяся горечь и переутомление, которые, по-моему, отражали пережитое.

В больнице врачи запретили Прокофьеву работать, даже записывать отрывки возникших музыкальных мыслей. И он, чтобы не забыть их, мучительно напрягался, что ему было явно вредно. Хорошо, если ему удавалось найти обрывок бумажки или коробку от лекарств, на которых он мог сделать короткую запись…

Я хорошо помню отца в пятидесятые годы, когда я посещал его на даче под Москвой. Он стал совершенно другим человеком, подавленным, с печальным взглядом. На его фотографии отчётливо видно, как он изменился: я снял его осенью 1952 года. Это был уже другой человек, с печальным и безнадёжным взглядом. Это его последняя фотография. Мне больно смотреть на неё».

Лина Ивановна Прокофьева получила 58-ю статью (шпионаж) и была осуждена на двадцать лет лагеря строгого режима в находящемся за полярным кругом посёлке Абезь близ Воркуты.

В переводе с ненецкого языка Воркута – «Медвежье место». Район находится в зоне вечной мерзлоты, за 67 параллелью. Зима длится там восемь месяцев, с октября по май. Холодный период – 234 дня, температура опускается до минус 50 градусов по Цельсию, почти ежедневная пурга. Высота снежного покрова достигает двух метров. С конца мая до середины июля солнце не заходит, а с середины декабря до начала января не показывается. В короткое полярное лето людям нет спасения от полчищ кровососущих насекомых (гнус). Кругом бескрайняя топь, заболоченная приполярная тундра с кустарниками и мхами, деревьев нет.

Даже в наше время, пролетая вдоль Северного полярного круга над этими местами, не увидишь человеческого жилья. Ледяная, беспросветная, насквозь продуваемая сильными арктическими ветрами пустыня, не пригодна для жизни человека.

В находящемся поблизости, на реке Уса, заполярном посёлке Абезь организовали Северное управление лагерей железнодорожного строительства. Это была суперлагерная структура, включавшая семь лагерей. В Абези находился один из самых больших послевоенных лагерей политзаключённых (таких же, как Лина Прокофьева!), мужчин и женщин – более 30 000. Обычно их селили в разных крыльях бараков. В предыдущие годы заключённых использовали для строительства железной дороги на северо-восток: знаменитая «Мёртвая дорога», через Воркуту, на Мыс Каменный (Салехард – Игарка). Они проложили более 20 км пути для временного рабочего передвижения. К началу прибытия новых этапов в Абези оставалось 3900 заключённых, которых использовали на подготовительной и подсобной работе. Судьба остальных 26 000 остаётся неизвестной.