Валентина Чемберджи - XX век Лины Прокофьевой

Язык не поворачивается рассказывать, какие бесчеловечные допросы и пытки (все виды пыток во время допросов были описаны и регламентированы) остались позади, сколько издевательств и физических мук перенесли женщины, одни не уступали другим, физическое или нравственное унижение было настолько сильным, что заключённые не вспоминали об этом ни в лагере, ни потом, оказавшись на свободе. Якобы по состоянию здоровья иных направляли в в инвалидные лагеря.

Впрочем, причиной отправки в инвалидный лагерь было, конечно, и отсутствие намёков на сколько-нибудь полезную деятельность, не будем же мы говорить о сочувствии. Если бы была работа, то уж, конечно, преспокойно хоронили бы одну за другой или вместе. Сталинская экономика была в огромной степени построена на рабском труде заключённых, похороненных в общих могилах или не похороненных вовсе. Направление в инвалидный лагерь выходило, видимо, не из-за подорванного на допросах и следствии допросов, но и перенасыщения перенасыщения женщинами пенитенциарныз заведений.

В январе 2005 года Сергей Олегович рассказал мне:

«Авия мало и редко рассказывала мне о тех восьми годах, которые провела в тюрьме, а потом в лагере. Сначала она была в Лефортовской тюрьме, где её допрос проводил лично Рюмин, бывший правой рукой Берии и славившийся своей жестокостью и умением быстро „выжать“ из своей жертвы то, что надо. Её пытали отсутствием сна. Следователь сидел за столом напротив. На неё был направлен луч прожектора. Сзади тоже сидел некто, и в любой угодный им момент они переходили к перекрёстному допросу. Потом её уводили в камеру, но там наблюдали за ней через глазок и как только она задрёмывала, сразу же вызывали обратно. Они должны были выбить из неё признание в шпионаже, но пытками не удавалось сделать это. Тогда они пригрозили ей расправой с детьми, и она подписала все, что они хотели.

Вообще же она и там вела себя независимо и рассказывала мне: „Я им многое назло говорила“. Она даже позволяла себе насмешки в адрес следователя, чем приводила его в полную ярость. Держалась мужественно. Никакого страха. Испанский характер.»

В лагере допросов уже не было, зато начальник приводил с собой сынишку, который по указанию отца плевал в идущую мимо женщину – «зека».

После работы давали мороженую картошку, утром овсянку, одеты были соответственно: стёганые ватные штаны, огромные валенки, бушлаты.

Е. А. Таратута и Л. И. Прокофьева попали в наихудшие условия так называемых особых лагерей, где содержались все осуждённые за шпионаж, диверсии, троцкизм, меньшевики, эсеры и т. д. Набор, знакомый до боли. Среди осуждённых женщин в Абези больше всех оказалось уроженок Украины, России, Белоруссии, очень много из Литвы, Польши, Эстонии, немало немок. Были и иностранки. Е. А. Таратута рассказывает, как украинки выдёргивали откуда-то взятыми иглами (строжайше запрещалось!) нитки из старых кофт и всё свободное от перевозки помоев время посвящали вышиванию.

За годы жизни познакомившись с несколькими женщинами, в прошлом которых осталось заключение в сталинских лагерях, я хорошо знаю, насколько серьёзное значение придавали сталинские палачи самодеятельности. В силу состава заключённых иной раз поставленным им спектаклям могли бы позавидовать профессиональные театры. В основном же, конечно, все пели. Хором и сольно. Участникам лагерной самодеятельности даже выходило какое-то послабление. А некоторые святые по характеру женщины, вроде моей тёти Марины – дочери композитора А. А. Спендиарова (она преподавала пение Светлане Сталиной) – искренне увлекались, забывали обо всём и погружались в идею приобщения к искусству народа в лице как зеков, так и охраны.

Е. А. Таратута пишет, что в лагере была КВЧ (культурно-воспитательная часть) при библиотеке, где заключённые пели хором, а некоторые молодые женщины и соло. В репертуаре в основном были известные советские песни, «Каким ты был, таким остался», «Руки» из репертуара Клавдии Шульженко. Эти песни все знали наизусть, пели по памяти, под аккомпанемент балалайки. Лина Ивановна пела в хоре и горько жалела, что потеряла голос.

Об участии в самодеятельности и некоторые другие подробности рассказал Святослав Сергеевич: «-Кстати, о самодеятельности. Участвовал в ней и Давид Рабинович („Додик Рабинович“), он играл на баяне. Разумеется, шпион. [93]

Какой-то немец из гэдээровских там тоже был. Как-то раз, когда они проходили мимо, или их вели (чужие – не из их лагеря), мама вдруг слышит, как её окликают, но как?!

„Три апельсина! Три апельсина!“ Чтобы не называть фамилию.

Кстати, о немцах. Там был немец, который работал врачом (из заключённых), он принимал больных и из уважения к папе взял к себе маму медицинской сестрой. Всё же это было лучше, облегчало жизнь. Там же у них были мужские работы, уборка лагеря, тяжести таскала. Вообще же о лагере говорила очень мало. Я её не расспрашивал.»

Этот врач по фамилии Зоммер, Эрик Зоммер сейчас живёт, по словам Сергея Олеговича в Мюнхене. В 1984 году Лина Ивановна пригласила его на премьеру оперы Прокофьева «Огненный ангел», в Бонне.

Их встреча в лагере оказалась в определённой мере спасительной. Эрик Зоммер прекрасно знал музыку Прокофьева, Лина Ивановна говорила по-немецки, они разговорились, и так произошло их знакомство. Положение Авии в это время было катастрофическим. Шёл четвёртый год её лагерной жизни. В течение месяцев она должна была чистить замёрзшую и твёрдую как камень картошку тупыми ножами. Нормы были огромными, так как картошка предназначалась и для окрестных мужских лагерей. Авия дошла до предела истощения. И тогда ей на помощь пришёл Эрик. Он заявил, что ему, не знающему русского языка, необходима переводчица для общения с пациентами в лагерной больнице. Начальство нехотя согласилось. Это, возможно, спасло ей жизнь. Но спасительный период в лагерной больнице длился недолго, так как Зоммер вскоре был амнистирован и вернулся в Германию. Лина Ивановна всегда помнила о нём и, вернувшись на запад, предприняла все усилия, чтобы разыскать его. Ей это удалось.

Евгения Александровна свидетельствует:

«Всё случившееся с ней она переживала очень тяжело, у неё были мучительные перепады настроений, но она не верила по-настоящему в то, что с ней происходило, не верила, что это надолго и в свой двадцатилетний срок не верила совсем. О тюрьме никогда не говорила, и, может быть, лишь однажды упомянула о том, что допросы были очень тяжёлыми.»

Евгения Александровна не помнила точно момент, когда она познакомилась с Линой Ивановной, но это и не так важно и не мешает ей дать нам удивительно красочный, яркий образ Лины Ивановны, – я узнаю её в каждом слове.