Валентина Чемберджи - XX век Лины Прокофьевой

Лина Ивановна, переступая порог нашей квартиры, без всяких усилий, самим своим появлением повышала самоощущение присутствующих.

„Выставочная“ внешность: всегда при параде, испанка, маленькая, всегда весёлая, очень подвижная, как заведённая, „не наша“, резко отличалась от всех остальных. Голос – высокий, с хрипотцой, говорила быстро и с напором» – такой запомнилась Лина Ивановна моей дочери Кате, тогда ещё девочке.

Сразу вспыхивали разговоры, с мамой, со мной. Мы горячо обсуждали все новости, общественные, музыкальные, театральные. Лина Ивановна щедро делила свою дружбу и расположение между мной и мамой, – ей всё было интересно: не только мамины, но и мои друзья, моя профессия – древние языки, – моя работа, дети. Мне жаль, что мой сын Саша родился за год до её отъезда в Европу, и память о ней, кроме моих рассказов, осталась лишь в красоте небесно-голубого костюмчика, который Лина Ивановна ему подарила.

Она любила расспрашивать меня об авторах, которых я переводила, о Цицероне и Ахилле Татии, очень заинтересовалась основами красноречия в изложении Квинтилиана. К моему удивлению, выпытывала у меня в подробностях те главы, над которыми я работала. Ей страшно нравились те чеканно звучащие по-латыни основы учения о красноречии, которыми люди часто пользуются, не подозревая о том, что они формализованы. Но и тонкость наблюдений Квинтилиана над языком восхищала её. Мы обсуждали многое, среди прочего и всё, что касалось её сыновей и внуков, но ни разу она не коснулась темы увлечения Серёжи (кто знал, может быть, занятия антропософией не приветствовались) и ни разу не назвала имени Миры. С увлечением и прекрасным чувством юмора она выспрашивала меня и маму обо всех композиторах – современниках, и, надо сказать, преувеличенная роль так называемых композиторов-песенников занимала её чрезвычайно.

Её интересовал образ мыслей моих сверстников, круг их интересов, животрепещущие проблемы нашей жизни. Что изучали в университете, какие там царили настроения после смерти Сталина, – она всё понимала. Про «север» молчала. И я лишь смутно слышала что-то о годах её пребывания в лагере. Не вдумывалась в её прошлое. Но она, может быть, этого и не хотела. Не то чтобы она навёрстывала ушедшие годы, – нет. Но прошлое осталось позади.

Она никогда не являлась в дом с пустыми руками, – всегда приносила что-то сулящее радость, всегда очень красивое, праздничное, – всегда сюрприз.

По приглашению мамы Лина Ивановна несколько раз приезжала к нам погостить в знаменитую Рузу, в Дом творчества композиторов, «композиторский рай» на берегу Москва – реки, где каждое лето жила моя мама в коттедже номер 4. (Эта подробность понятна только тем, кто там бывал: коттедж номер 4 стоял на скрещении всех дорог, все так или иначе проходили мимо, по дороге на речку или в столовую или на волейбольную площадку).

В коттедже были три комнаты и большая веранда. Лине Ивановне предназначалась спальня, (мама всегда жила в кабинете с роялем). Она приезжала во всём блеске своей красоты, и я помню, что каждый её приезд сопровождался шушуканьем обитателей Рузы о её возрасте. И в самом деле, она приближалась к семидесяти годам, но весь её облик совершенно не соответствовал внушительным цифрам. С ней прибывал отнюдь не маленький багаж. Я вела свою жизнь, – ходила купаться или играть в волейбол или теннис, – но по возвращении, или встав поутру, каждый раз бывала потрясена полностью изменившимся видом и благоуханием нашей ванной комнаты. Количество баночек, бутылочек, флаконов, спреев, духов, паст, мазей и пр. и пр. не поддавалось описанию. Аромат стоял сказочный, необычный, но в силу, вероятно, качества парфюмерии прекрасно сочетался с любимым запахом горящих в печках дров.

Прежде чем появиться к завтраку Лина Ивановна удалялась в ванную и проводила там не меньше часа. Но выходила оттуда поистине как роза. Благоухающая, свежая, прекрасная роза, в лучшем своём наряде. Не надо забывать при этом, что наряды менялись не только каждый день, но и в течение дня. Мне приходило в голову, что жена Сергея Прокофьева могла быть или должна была быть именно такой.

Обычное кофепитие превращалось в прекрасный ритуал.

Знаменитые обитатели Рузы, Светланов или Плисецкая стремились к ней не для того чтобы исполнить долг перед памятью великого композитора, но чтобы полюбоваться ею, поговорить с ней, вкусить радость общения с необыкновенной блистательной умной женщиной. Не раз была этому свидетельницей.

Даже привычные с детства река, лес, – всё становилось новым, нарядным. И чувство царящей кругом благодати и благодарности природе обострялось. Она радовалась всему. Мы по длинной и довольно крутой горке спускались вниз к реке, брали лодку, она легко вступала в лодку, присаживалась на скамейку, я гребла, и мы блаженствовали и ощущали благодать соединения с удивительной подмосковной природой, мы причаливали в моем любимом крошечном заливчике, выходили на тёплый песок и вели самые душевные разговоры. Несколько раз Лина Ивановна привозила с собой и Серёжу, ему было 16 лет, и по этому его возрасту я могу с уверенностью сказать, что однажды, во всяком случае, это было лето 1970 года.

Во время прогулок мы много говорили обо всём, о новых книгах, об изменениях в обществе, опять пошедшем вспять после оттепели. Её суждения часто бывали нелицеприятны, никакой особой снисходительностью или ложным сочувствием к сильным мира сего или пошлости окружающих она не отличалась. Острая на язычок, находящаяся в полном соответствии с происходящим (как говорят теперь, адекватная), она уж никак не была идиллична.

Зоркий взгляд настоящего художника помог бы описать её так, как она того заслуживала. Лина Ивановна стоит передо мной как живая, миниатюрная, не худенькая, с шапкой чёрных кудрей с проседью, с чёрными горящими глазами, с характерными чертами очень красивого лица: нос маленький, прямой, изящный, узкий, с изысканным рисунком ноздрей, прекрасные пропорции лица, – во всех точёных чертах сквозила порода, облик римско-испанский, романский, но с дуновением холодного ветерка Польши, утончённостью Франции. Горячая как испанка, мудрая на средиземноморский манер, независимая по-галльски, своенравная по-польски. И в чёрном с белой норкой и «бриллиантовыми» пуговицами пальто у колонн Большого театра, или в строгом английском костюме, в пёстром летнем платье или дома в брюках, – всегда безупречная, естественная, независимая, свободная, – такое вот особое создание.

Кстати говоря, в Рузе она любила гостить у нас, хотя Т. Н. Хренников по первому слову давал ей коттедж, и Святослав с Надей и Серёжей, бывало, тоже там жили.