Валерий Поволяев - Царский угодник. Распутин

— А познакомиться с письмом никак нельзя? — спросил Симанович.

— Боюсь, что нет.

Через пятнадцать минут Гейн, покачиваясь на ослабевших ногах, ушёл, а Распутин взялся за телефон, покрутил ручку, назвал барышне, по-гимназически тоненько пропищавшей что-то в трубке, номер, с которым хотел соединиться.

Когда услышал резковатый ответный басок, спросил грубо, на «ты», зная, что это сойдёт ему с рук:

— Степан, как ты ко мне относишься?

— Кто это? — вскинулся на том конце провода Белецкий, словно бы не веря тому, что слышит.

— Кто, кто... Дед Пихто, — ворчливо пробормотал Распутин. — Святой человек это.

— A-а, Григорий Ефимович, — пробормотал Белецкий облегчённо, — это вы? Как отношусь? Хорошо отношусь, даже очень... И этим всё сказано. Что-нибудь случилось?

— Почему ты, Степан, считаешь, что у меня что-то случилось?

— Я полицейский, а у полицейских нюх стоит на первом месте. Не будет нюха — меня, как старую клячу, пустят в расход. Так что выкладывайте, Григорий Ефимович. — Белецкий был с Распутиным вежлив, на «вы» — хотя он и был расположен к «старцу», и делал на него ставку, но на сближение не шёл. Белецкий вообще мало с кем шёл на сближение.

— Убить меня, Степан, хотят, — пожаловался Распутин.

— Кто?

— Да ты знаешь. Твой дружок и начальник, которого я вместе с тобою и привёл на это место.

— Я вам это сказал, Григорий Ефимович, ещё в день ваших именин. И филёров из квартиры попросил не выгонять. Было такое?

— Насчёт филёров ты, Степан, был прав. Толковые оказались ребята.

Белецкий легко и безмятежно, словно гимназист, у которого наступили каникулы, рассмеялся.

— А что касается Хвостова, то вы не удивляйтесь. У него работа такая, — сказал он.

Распутин посмурнел — он понимал: если Хвостову не помешают, если это не сделает такой же влиятельный в тёмных подвалах Министерства внутренних дел человек, то ни царь, ни царица его защитить не сумеют — пуля, нож, верёвочная петля-удавка обязательно найдут. «Старца» убьют, а вину свалят на какого-нибудь ломовика-извозчика, по дурости вышедшего на улицу с ножом в кармане. Таким влиятельным человеком мог быть только Белецкий.

— Степан Петров, — униженно попросил Распутин, — помоги мне — и ты не пожалеешь... А, родимый?

Белецкий молча дышал в трубку: наступил тот момент, когда надо было выбирать: или — или... То, что было раньше, — это была лишь предварительная прикидка, когда можно было колебаться, менять позицию, после же того, как он сделает выбор, колебаться будет уже поздно. Это смертельно опасно. В общем, либо грудь в крестах, либо голова в кустах. С одной стороны, он мог угодить в ловушку и «почить в бозе», а с другой... с другой, ему давно пора быть министром внутренних дел — ему, профессионалу, а не задастому толстяку Алёшке Хвостову, выросшему на орловско-нижегородских харчах, среди свиней и кур, максимум на что способного — быть губернатором. Но губернатором он уже был... Значит... Белецкий не удержался, вздохнул. Значит, или грудь в крестах, или голова в кустах, значит, пора Алёшке на свалку, в мусорную яму, в отбросы. Белецкий попросил Распутина:

— Расскажите, Григорий Ефимович, что вам известно!

Распутин рассказал. Белецкий спросил:

— А Гейну откуда стало это известно?

— Мне показалось, что Гейн этот самый спит с бабой Ржевского. Ржевский под пьяную лавочку ей в постельке проговорился, она и отнесла своему дружку-пьянице, а тот через Симановича — ко мне.

Сидел Белецкий у себя за столом спокойный, с бесстрастным, чуть сонным лицом, но в висках и в затылке у него сделалось так горячо, что кровь тугими ударами застучала в уши, из-под волос выскользнули несколько капелек пота и покатились по щекам за воротник. Белецкий не шелохнулся — он этого не заметил.

Выходит, Ржевский не послушался его... А если и послушался, то... вот как странно, в общем — через постель. А что? И это ход. И сам вроде бы тайну не выдал, и до Распутина новость донёс. Белецкий беззвучно рассмеялся: всё, что связано с Распутиным, обязательно пахнет постелью, цыганами и немытым телом. Тьфу!

«Нет, Борька Ржевский не выдал меня, не рассказал Хвостову, как я его прижал. Да ему что, собственная шкура не дорога? Он просто побоится это сделать. Ни сейчас не выдаст, ни потом» — к такому выводу пришёл Белецкий, облегчённо вздохнул.

— А не похоже ли это на какие-нибудь тёмные еврейские дела? — спросил он у Распутина.

— Нет, — твёрдо ответил тот, — евреи против меня не пойдут.

— Хорошо, — сказал Белецкий. — Из дома пока никуда не удаляйтесь, я через час вам позвоню.

— Хоть и непривычно мне это, но придётся. — Распутин недовольно закряхтел.

Белецкий приказал адъютанту — молодому жандармскому ротмистру с утончёнными чертами лица — никого к нему не впускать, сел за стол, положил перед собой лист бумаги, взял ручку с тонким стальным пером и стал соображать, что же произошло после его разговора с Ржевским, — ему важно было высчитать всё по дням и сделать прогноз на будущее: как будут развиваться события. Раскидав на бумаге «пасьянс», он отдельно выписал фамилии, в три столбца: один столбик — его сторонники, его, но не Распутина, эти люди могли относиться к «старцу» по-разному, и хорошо и плохо, другой столбик — его враги, его, но не Распутина, третий столбик — нейтральные люди. Потом составил ещё два столбца — чисто распутинские: друзья «старца» и враги его.

«Интересно, можно ли всё-таки переманить Ржевского на свою сторону? — задал себе вопрос Белецкий и тотчас ответил — сомнений на этот счёт у него не было: — Вряд ли».

Белецкий понял, что после разговора с ним Ржевский сделал попытку выйти на «старца», но потом вдруг испугался чего-то, нырнул в кусты и затаился. Значит, что-то произошло. «Деньги перешибли деньги, — понял Белецкий, — просто в одной куче их оказалось больше, чем в другой».

Через десять минут Белецкий принял решение: дороги их с Хвостовым расходятся окончательно, Белецкий покатит в одну сторону, Хвостов пусть пылит в другую. Он позвонил Распутину:

— Ничего не бойтесь, Григорий Ефимович, но будьте осторожны.

Через неделю Ржевский отправился в Швецию. Место, «согласно купленному билету», досталось в роскошном купе, обитом синим плюшем, с бронзовыми светильниками и хрустальными зеркалами, с персональным умывальником и серыми шёлковыми занавесками на тщательно вымытых окнах.

По дороге он пил. Он начал пить ещё в Петрограде, когда поезд, готовый к отправлению, стоял у перрона и ожидал громкого колокольного удара, после которого можно было двигаться в путь. Ржевский пил до самого Белоострова — пограничной станции, после которой начиналась «воля» — западные земли, Финляндия, называвшаяся тогда Великим княжеством Финляндским, за Финляндией — Швеция, за Швецией — Норвегия...