Валерий Поволяев - Царский угодник. Распутин

— Дык... — начал Распутин и поперхнулся — говорить было нечего.

— Святая правда — «дык», — согласился Адрианов и, оценив распутинскую тактику, тоже решил вести себя нагло, разговаривать на «ты». — Так что ты понимаешь, что с тобой будет, если я не верну себе аксельбант?

— Ну, — Распутин, ощутив внутри тоскливое жжение, склонил голову к плечу — приготовился к тому, что Адрианов всё-таки будет его бить. В нём возникла обида на Дуняшку — не разобралась, толстомясая, в московском генерале.

— Я тебя превращу в суп с луком и куриными потрохами, в котлету, в телячий фарш, в отбивную, из которой, как клавиши из рояля, будут торчать рёбра... Понял?

Распутин всё понял, и прежде всего, что Адрианов — не Джунковский, Адрианов — птица, которая летает повыше шефа корпуса жандармов Джунковского, и дело с ним надо уладить мирно.

С Джунковским можно воевать, с Адриановым — нет, двое вояк против одного Распутина — это много, перебор, двадцать два, как в игре в «очко». «Этот мордатый потяжелее Джунковского будет, питается лучше и спит больше, свалить его — много сил надо... Не-ет, двоих я, как пить дать, не потяну», — подумал Распутин. Вслух же произнёс, держа прежний форс:

— Я с тебя, генерал, аксельбанту не снимал. Но вернуть тебе эту верёвку помогу.

— Помоги, помоги, родимый, — ласково проговорил Адрианов, — это тебе зачтётся.

— Пиши прошение!

— Кому?

— Да кому хошь! Можешь написать даже самому папашке, это без разницы. И пиши так, чтобы с бумаги слёзы капали, чтобы папа в неё поверил и большой отлуп сделал не тебе, а Джунковскому.

— Кому, кому? — спросил Адрианов.

— Да козлу этому, жандарму... Джунковский его фамилия. Знаешь такого?

Ещё бы не знать! Адрианов выдавил из себя что-то нечленораздельное — прикидывал в уме, в какую молотилку может угодить, раз в этом деле замешан Джунковский, и вообще, правильно ли он поступил, появившись здесь?

— Я не понял, что это за отлуп, да ещё большой?

— Большой отлуп — это большой отлуп, — сказал Распутин. — Чего же тут непонятного?

— Ясно, что ничего не ясно, — пробормотал генерал, просчитывая про себя ситуацию. Хмыкнул: «Большой отлуп! Велик и могуч русский язык!» Щёлкнул каблуками сапог. — Через двадцать минут такая бумага будет.

— И чтоб из неё обязательно текли слёзы, — напомнил Распутин.

— Будут течь так обильно, что придётся таз подставлять, — пообещал Адрианов.

— И я должен выглядеть в этой бумаге агнецом Божьим, — Распутин ухмыльнулся, — я в «Яре» никогда без штанов не танцевал.

— Танцевать будет другой мужик, пьяный, в смазных сапогах, отдалённо похожий на Григория Ефимовича Распутина, это я обещаю. — Адрианов приложил руку к шапке.

«Ну, Джунковский, держись теперя! — Распутин азартно потёр руки, проводив Адрианова. — Теперь я тебе все усы повыщипываю. По одной волосинке!»

Аксельбант был возвращён Адрианову, а Джунковский ушёл в отставку — он оказался слабее Распутина, хотя властью обладал не меньшей, чем министр внутренних дел. С Джунковского, кстати, тоже сняли аксельбант, но он не стал бороться за него, отнёсся к аксельбанту как обычному золочёному шнурку — к верёвке, выражаясь языком Распутина, — и, распалённый, злой, отправился на фронт командовать дивизией.

Воевал он толково, заслужил любовь солдат, и когда на фронте стали поднимать на штыки неугодных генералов и офицеров, Джунковского не трогали. Более того — прикрывали, когда с генералами приезжали расправляться революционно настроенные братки из других частей.

Московские гастроли Распутина бесследно не прошли — официально он ездил в Белокаменную поклониться мощам, — капитал свой «старец» после этой поездки удвоил. В документах же след оставался лишь поначалу, потому что бумаги, и среди них доклад Джунковского, объяснения Адрианова, — исчезли, а газетам, которые вздумали рассказать правду об этой поездке, быстро заткнули рот — практика на этот счёт была большая. В архиве, говорят, хранится (вот только где?) доклад пристава 2-го участка Сущёвской части города Москвы подполковника Семёнова с подробным описанием Гришкиного выступления в «Яре», но ни историкам, ни мне эту бумагу найти не удалось.

Роза, которую Распутин ласково окрестил Франтиком и под видом спасения несчастных родителей, угнанных в холодную Сибирь, постарался с сапогами забраться в её постель, оказалась, как и было предположено вначале, Еленой Джанумовой. Впоследствии Джанумова написала о Распутине целую книгу [42] ...целую книгу... — Книга Елены Джанумовой «Мои встречи с Распутиным» вышла сначала в Берлине, а затем в Петрограде в 1923 г. , где довольно убедительно говорила о Распутине как о святом. Впрочем, и у неё проскальзывали порою строки, свидетельствующие об обратном. Например, такие: «Вино лилось рекой. Он (Распутин) настойчиво угощал хор шампанским. Хор заметно пьянел. Начиналась песня, внезапно обрывалась, прерываемая хохотом и визгом...» И признавалась: «Распутин разошёлся вовсю. Под звуки «русской» он плясал с какой-то дикой страстью. Развевались пряди чёрных волос, и борода, и кисти малинового шёлкового пояса. Ноги в чудесных мягких сапогах носились с лёгкостью и быстротой поразительною, как будто выпитое вино влило огонь в его жилы и удесятерило его силы. Плясали с ним и цыганки. Такого безудержного разгула я никогда не видела».

Впрочем, о том, как Распутин плясал в «Яре» без штанов — в дневниках Джанумовой ни слова, это осталось там, в дали времени, в памяти людей, которые давно уже умерли, да ещё в донесении полицейского пристава Семёнова.

А жизнь шла своим чередом.

Кости бедра у Вырубовой срастались медленно, сложно, с болями. Бессонными ночами Вырубова не знала, куда ей деться, стараясь отвлечься, следила за перемещением разных теней на потолке — там в свете фонаря колебались, играя друг с дружкой, ветки деревьев, иногда возникала фигура прохожего, неторопливо пересекала пространство и исчезала... От этих ночных картин и видений можно было сойти с ума.

Вырубова тихо плакала.

Март прошёл довольно быстро, он был, по обыкновению, противным, промозглым, люди простужались, болели, чихали, госпитали и лечебницы были забиты, с фронта приходили худые вести.

Александра Фёдоровна, поскучневшая, постаревшая, почти каждый вечер, одетая в платье сёстры милосердия, приезжала к Вырубовой, читала ей письма государя, которые тот присылал из Ставки. Однажды Александра Фёдоровна пожаловалась:

— Ты знаешь, он взял с собой на фронт Алекса, — о муже она говорила в третьем лице, как о чужом человеке, цесаревича Алёшу императрица в первый раз назвала Алексом, Вырубова раньше не слышала, чтобы она так звала Наследника.

— Ну и что? Всё правильно, — мягко проговорила Вырубова.