Валерий Поволяев - Царский угодник. Распутин

— А если снаряд? А вдруг газовая атака? Ведь это же война! — В груди Александры Фёдоровны возникли сдавленные рыдания. — На войне всё бывает.

— Бывает с простыми солдатами, но не с царями, — успокаивающе произнесла Вырубова, — война царей не касается.

— Ещё как касается, — Александра Фёдоровна расстроенно прикрыла глаза. — По себе знаю: то я — немецкая шпионка, то я веду боевые действия против России, то я ещё кто-то и делаю что-то плохое, вредное для народа... Врагиня!

— Глупых людей везде полно, у любого народа — и у немцев, и у русских. Только никто никогда не обращает на них внимания. Не обращай и ты.

— Не могу. — В груди Александры Фёдоровны родился новый мощный взрыд, тело её затряслось — царица потеряла над собой контроль, и Вырубова растерялась, схватила с тумбочки, стоявшей рядом, пузырёк с нашатырём, ткнула царице под нос.

Нашатырный спирт на Александру Фёдоровну не подействовал. Но истерика прошла так же быстро, как и возникла, царица успокоилась, достала из сумочки последнее письмо Николая, поцеловала его. Произнесла горьким, почти трагическим шёпотом:

— Я его люблю. И Россию люблю. Это теперь моя страна, другой у меня нет...

Вырубова, понимая, что молчать нельзя, пробормотала что-то невразумительное — не нашлась что сказать, а сказать что-то надо было...

— Только вот Алекса он напрасно взял на фронт, — убеждённо произнесла Александра Фёдоровна.

Хоть и полно было на петроградских улицах изувеченных солдат, покидающих столичные госпитали, оседающих на вокзалах, в ночлежках, в дворницких, а война в городе мало чувствовалась: лица людей были безмятежны, из окон ресторанов лилась музыка, на Невском проспекте впервые в России рекламировалась американская новинка — бытовые холодильники, произведённые в городе Чикаго, в кондитерских продавали любимые конфеты знати — «трюфели», приготовленные на кокосовом масле, с какао и шоколадным кремом, а также популярное чайное печенье Эйнема — знаменитого кондитера, давшего печенью своё имя.

Войны всегда оставляли живой след в человеческом быте — и совсем не тем, что появлялось изобилие калек и в несколько крат увеличивалось количество нищих. Во времена наполеоновских походов было изобретено консервирование продуктов, в пору Крымской баталии создана передвижная армейская кухня, которая нисколько не изменилась и до сих пор является любимой целью во время всевозможных артиллерийских и прочих обстрелов, словно бы нет важнее на свете дела, чем оставить противника без еды. И верно ведь: еда на войне часто стоит выше патронов и запаса снарядов и мин. Без мин можно воевать, а без горячей картошки — нет.

В период войны с японцами был изобретён растворимый кофе, в теперь вот, когда немцы душат русских солдат на фронте газами — бытовые холодильники. Тьфу!

Дел у Распутина было много.

Зимой, когда филёры из холодной дворницкой вновь попробовали переселиться в квартиру Распутина, в его большую, со спёртым духом прихожую, чтобы не стучать зубами от стужи, — Распутин не пустил их в дом, а двух господ в гороховых пальто, подбитых «фирменным» рыбьим мехом, вообще вывел за ухо на лестничную площадку и опечатал галошами их кормовые части — примерно так же, как его опечатал когда-то Ванечка Манасевич-Мануйлов, потом назидательно потыкал пальцем вниз, туда, где располагалась каморка дворника:

— Цыц! Вон ваше место! И оттуда наверх — ни-ни! Пока я сам вас не приглашу.

Поручика Георгия Батищева он всё-таки устроил работать в штаб при «папе», в оперативный отдел, — сделать это оказалось совсем несложно, поскольку поручика и без распутинской помощи определили на это место, — и уже через две недели привёз на моторе в свою квартиру Ольгу Николаевну — сияющую, надушенную, при брильянтах, в длинном сером платье, ладно сидящем на её фигуре.

Они тихо расположились в кабинете Распутина за небольшим, искусно инкрустированным цветным деревом столиком, который «старцу» подарил банкир Рубинштейн. На столик в серебряном ведёрке, заправленном снегом, было поставлено холодное шампанское, рядом с ведёрком красовались две бутылки мадеры, в отдельном блюде — фрукты: крепкобокие антоновские яблоки, распространявшие вкусный рождественский дух, хотя Рождество давным-давно прошло, яблоки, привезённые из Иудеи, — сладкие, с толстой прочной кожей, сквозь которую внутрь не мог проникнуть никакой червяк, золотистые, сладкие, как конфеты, и так же, как конфеты, тающие во рту груши «бере», в глиняной глубокой тарелке был выставлен чешуйчато-колючий, круглый, как ёж, ананас.

— Это всё, голубка, для тебя, — провёл рукой над столом Распутин, — всё Богом создано, а значит — приемлемо, — Тут «старец» словно бы поперхнулся, смолк, оглянулся с недовольным видом.

В дверном проёме кабинета стояла Дуняша — краснощёкая, круглоглазая, пышущая болезненным жаром, с крепко сжатым пухлым ртом.

— Ты чего? — ласковым голосом спросил Распутин.

Ольга Николаевна, бросив на Дуняшку опытный взгляд, мигом определила: ревнует. Что-что, а это всегда определить несложно.

— Да так, пришла узнать — может, не хватает чего-нибудь?

— Всего хватает, Дуняш, всего полно...

— Ничего не надо принести?

— Ничего. А ты ведь, Дуняш, собиралась навестить двух своих подружек, что живут на девятой линии Васильевского острова... Верно я запомнил?

— Верно.

— Собиралась ведь, правильно?

— Собиралась.

— Вот и навести.

Дуняшка зло проколола Распутина взглядом и, пробурчав недовольно: «Хорошо, я поеду на Васильевский», исчезла. Кожаные каблуки её ботинок громко простучали по паркету.

— Ревнует, — улыбнулась Ольга Николаевна, — молодая ещё, но... — она сделала изящный жест, — женщина в ней берёт верх.

— Хоть и молодая, но уже опытная, — обескураженно хмыкнул Распутин: Дуняшка никогда не позволяла себе подобных выпадов. — Всё прогорит. Зола останется.

— Как знать! В Древнем Риме влюблённые служанки подсыпали зелье в пищу своих патронов.

— Помогало? — неожиданно заинтересованно спросил Распутин.

— Судя по сочинениям той поры — да. Вы свою пищу проверяете, Григорий Ефимович?

— А как проверять? Давать собакам? Или поперву испробовать её на Дуняшке, а уж потом есть самому?

— Ну хотя бы так...

— Да Дуняшка мне... она родственница! Племяшка! Она мне только за одну такую мысль всё, что я имею ценного, поотрывает! Ты же видишь, какая она... тигра! Глаза горят, папиросу прикуривать можно.

— Папиросу — о глаза? — Ольга Николаевна, продолжая улыбаться, поёжилась.

— Это я так, — мигом почувствовав изменение в настроении Ольги Николаевны, проговорил Распутин, — чтобы доходчивее было.

Окинув стол опытным взглядом, он неожиданно встрепенулся, приподнялся на стуле, воскликнул жалобно: «Ай-ай-ай!»