Валерий Поволяев - Царский угодник. Распутин

— Йй-эх! — вскрикнул Распутин, вновь подавая сигнал оркестру.

К нему подступил Кагульский:

— Хочу танцевать «кэк-уок»!

— Перебьёшься! Твой этот самый... «кок» подождёт до завтра! — Распутин отмахнулся от Кагульского, будто от навозной мухи.

Оркестр вместе с хором грянул «Очи чёрные». Гришка снова занялся своими штанами — упрямый был, любил всё задуманное доводить о конца. Иностранцы опять полезли на пальмы: они сидели далеко от танцевального круга и им ничего не было видно, а иностранцам этим, как большим знатокам России, важно было всё видеть своими глазами.

— Очи чёрные, очи страстный... — звонко выводила осчастливленная «катенькой» хористка, забивая своим сильным голосом двух пышногрудых опытных солисток, — очи жгучия и прекрасныя...

И вдруг она поперхнулась, словно бы у неё перехватило горло, что-то сдавило грудь, отрубило дыхание. Распутин всё-таки довёл затеянное до конца, расстегнул штаны и показал собравшимся то, что хотел показать.

— Это не Распутин, это не Распутин! — закричал немедленно примчавшийся из своего кабинета хозяин «Яра» Судаков.

— А кто же я, по-твоему? — обиженно взревел «старец».

— Самозванец!

— Я самозванец? — Распутин тряхнул причиндалом, приподнимая его. — Дак кто ещё в России, кроме меня, обладает таким богатством?

Он был оскорблён до глубины души.

— Это не Распутин, это совсем другой человек! — продолжал верещать Судаков.

— Я не Распутин? Да папа вам за меня все головы поотрывает! Я Распутин, я!

Кагульский, будучи человеком трусливым, пробовал увести Распутина, но тот с такой силой двинул издателя в низ живота, что Кагульский икнул задавленно и глаза у него поползли на лоб. Щёки обмокрились обильными слезами.

— Я не Распутин? — продолжал бушевать «старец». — Тогда кто же Распутин? А? Покажите мне этого человека! — Он грозно глянул на Судакова. — Одна великосветская змеюка мне только что талдычила, что Распутин — это не я, теперь ты, сучий потрох, талдычишь?

Компания офицеров весело ржала, глядя на устроенное Распутиным представление. Кагульский, стирая слёзы с глаз — платок от обильного потока сделался мокрым, и он выжал его в пустую тарелку, — шептал огорчённо:

— Вот дурак! Ох, старый дурак!

Непонятно было, о ком это он так отзывается — о себе самом, о Распутине или ещё о ком-то?

— Тьфу! — наконец плюнул на собравшихся Распутин, сделал приветственный знак офицерам — вас я, дескать, не трогаю, вас я очень уважаю, и пошёл к своему столу.

Причиндал его действительно был велик и уродлив. Распутин на ходу пробовал загнать его в штаны, но не тут-то было — Гришка со своим «достоинством» не справился. Вдобавок ко всему ему захотелось помочиться, и вялый причиндал его неожиданно ожил.

— Во! — торжествующе вскричал «старец». — Вот каким богатством я обладаю! — Он повернулся к залу, показал, чем обладает. — На него ведро можно вешать! А теперь домой! — скомандовал он, скрутил причиндал, ухватил покрепче рукой и точным посылом, будто опытный футболист, загнал его в ширинку.

Чтобы уложить его получше в штанах, руки Распутин засунул в ширинку чуть ли не по локоть.

— Заигрался, — сказал «старец» довольно, подходя к своему столу.

В общем, он дал пищу для разговоров не только в Москве, но и в Петрограде, но конечно же больше в Москве, где его знали хуже, чем в столице Российского государства.

А за столом продолжала нести свою трудовую вахту Анисья Ивановна, она добивала уже последнее блюдо и поглядывала жадно, что бы ещё съесть? Распутин вскричал грубо:

— Всё жрёшь, старая лярва?

Анисья Ивановна на этот раз на окрик среагировала, подняла на Распутина выцветшие глаза, высморкалась в салфетку.

— Благослови, Гришенька!

— Благословляю, — небрежно бросил Распутин и с маху опустился на стул, чуть не развалив его. Зад у Распутина был костляв, мускулист и силён.

Через несколько минут рядом с ним оказалась Роза, воскликнула с жаром и интересом:

— Ну и концерт!

— Что, понравилось? — лениво спросил Распутин.

— Не то слово!

— Я такой, — сказал «старец». — Дай мне выпить!

— Вина или водки?

— Дай моей любимой... мадеры. Слаще мадеры нет вина на белом свете.

Роза подала ему бутылку. Распутин привычно раскрутил её, быстро расправился с содержимым, вытер губы и остро глянул на Розу.

— А тебе, милая, что-то ведь надо от меня... Верно?

— Надо, — призналась Роза.

— Что именно?

— Да отца с матерью у меня выслали в Сибирь...

— Эвон... — Распутин задумался. — Только-то и всего? В чём же их обвинили?

— В том, что они — немецкие шпионы.

— Это у нас умеют ляпать быстро. На фронте только побеждать не умеют.

Роза шмыгнула носом, лицо у неё расстроенно поползло в сторону.

— Мои бедные папа и мама...

— Ладно, не трать слёзы попусту, побереги для другого случая.

— Хорошо, хорошо, — поспешно проговорила Роза и по-ребячьи, кулаками, отёрла глаза. — Уже не плачу!

— Родителей твоих я вытащу, это для меня тьфу! — сказал Распутин. — А ты не плачь. Вообще никогда не плачь... Когда ты плачешь — выглядишь плохо. И совсем другое дело — когда улыбаешься.

— Я буду стараться улыбаться. — И Роза заулыбалась ослепительно, незамедлительно показав все свои чистые, влажно поблескивающие зубы, все тридцать два зуба. — Я буду красивой. — Покосилась на Анисью Ивановну и проговорила удивлённо: — Всё ест и ест...

— Ничего, скоро перестанет, — заметил Распутин, — с последним сейчас расправится, а дальше всё, тю-тю... Пусто! Резерва у неё нет.

— Ещё закажет.

Распутин подумал немного и отнёсся к словам Розы одобрительно.

— А что! Можно и заказать! — воскликнул он. — Я могу это сделать. За свои деньги, если уж на то пошло...

— Зачем?

— А пусть один раз обтрескается, брюхо своё превратит в бочку — потом меньше есть будет. Проверенная метода.

— М-да, — произнесла Роза удивлённо. — И куда у неё всё вмещается?

— Туда и вмещается, — Распутин хмыкнул и с пьяным любопытством, вновь зажёгшимся в глазах, оглядел Розу. Поцеловал её в щёку. — А ты, милая, хорошо выглядишь!

— Спасибо!

— Франтовато, я бы сказал.

— Ещё раз спасибо.

— Я тебя Франтиком звать буду. Ладно?

— Ладно. Франтик — это хорошо, это необычно, — согласилась Роза, ответно чмокнула Распутина в щёку. — Я себе это в дневник запишу.

— Писательница! — усмехнулся Распутин, взял со стола первую попавшуюся бутылку, всадил её, словно шкворень, себе в рот, лихо опустошил. — Писательница! Ты имей в виду, милая, я бумагомарак не уважаю.

— А эти? — Роза показала на пьяного, совершенно растёкшегося по столу, уронившего голову в винегрет Соедова, потом на Кагульского, тоже едва державшегося на ногах — так наплясался издатель, лицо у Семёна Лазаревича было измученным и... счастливым, сразу видно — отвёл душу человек. — Это разве не бумагомараки?