Бен-Цион Тавгер - Мой Хеврон

Нас отпустили домой. На следующее утро к нам явился полицейский, проводивший вчера допрос.

— Где цепи? — спрашивает.

Меня в это время дома не было. Дом они обыскали, тщательно осмотрели, но ничего не нашли. И тогда полицейский чисто по-человечески взмолился:

— Верните цепи! Комната ведь секретная, в сейфе всевозможные документы… Если я цепи ваши не положу на место, мне грозят крупные неприятности!

Потом он пришел еще раз, когда я был уже дома. И опять стал умолять: «Профессор, помогите!»

Я цепи отдал и сказал ему:

— Я понимаю, тебе грозят неприятности, поэтому отдаю. Хочу помочь тебе, как еврей еврею… А вот ты как еврей — понимаешь меня? Понимаешь, что я не преступник?

Впоследствии мы с этим полицейским стали друзьями.

И в следующий мой привод в полицию я был не один. Задержали нас с Элиэзером Броером, моим напарником по раскопкам в синагоге «Авраам-авину».

Когда нас привезли в полицию, я сказал Элиэзеру приблизительно то, что сказал своему сыну:

— Надо отбить им охоту нас арестовывать. Что бы такое придумать?

Начали мы с того, что поменяли местами таблички с надписями «туалет» и «начальник полиции». Мелкое хулиганство, которое мы могли позволить себе, прекрасно понимая, что нас не станут за это наказывать. Ареста мы совершенно не боялись: мы ничего не украли, никого не убили — раскапывали синагогу «Авраам-авину». Если уж надо кого арестовывать, то это тех, кто разрешил арабам держать скот в святом месте.

Потом мы взялись за более активные действия. Громадный Элиэзер наваливался телом на дверь какого-нибудь кабинета — с шумом, с грохотом. Там сидел полицейский чин, углубившись в бумаги, сосредоточенно писал. Вторжение наше было для него полной неожиданностью.

— Куда вы? Сюда нельзя, куда же вы? — принимался он бегать вокруг стола, размахивая руками, — я тут работаю, здесь бумаги, секретность!

На что Элиэзер невозмутимо отвечал, подойдя к окну и уставившись на улицу:

— Дай, начальник, бедному еврейскому заключенному поглядеть в окно, на волю! Еврею хочется поглядеть, что на свободе делается.

Потом принимался бродить по кабинету, брал папки со стола, листал бумаги, вчитываясь в написанное. Открывал шкафы, пробовал открыть сейф: «А что у вас тут интересного?»

Полицейский в тихой панике не знал, как от нас избавиться, как эту тушу выпроводить. Видя его страдания, Элиэзер, наконец, говорил примирительно:

— Ну хорошо, работай. Мы еще навестим тебя, мы еще придем в гости!

Потом он вламывался в другой кабинет, и начиналась та же история. Весь участок начинала бить лихорадка. Сделать они ничего не могли, от неожиданности только разевали рты, не в состоянии произнести ни слова: где это видано, чтобы арестованные так нагло себя вели? Посовещавшись, отослали нас домой.

В последующие аресты начальник полиции приглашал нас к себе в кабинет и, чтобы подольше удержать при себе, посылал какого-нибудь араба за кофе и начинал философствовать:

— Я ведь тоже еврей. Но форма меня обязывает! Под этой формой, — бил он себя в грудь, — еврейское сердце!

— Чего же тогда ты нас арестовываешь? — спрашивали мы его. — Мы не рентгеновский аппарат, чтобы разглядеть твое сердце — доброе оно или злое? Мы судим о твоем еврействе по факту: ты держишь нас в заключении!

Были у нас и другие приемы мотать полиции нервы. На эти выдумки Элиэзер был мастер.

Приближалось, скажем, двенадцать часов — время обедать. Столовой в полиции не было, и Элиэзер им заявлял:

— В это время в КГБ нам обычно предлагали поесть!

И нам приносили еду. Пища была с улицы, явно некошерная, и мы брезгливо от нее отказывались.

— Но мы же для вас старались! — начинали они оправдываться.

— Это ваша служба, вам и положено стараться, — говорили мы им. — А есть это или не есть — уже наше дело…

Задают нам вопросы, а мы им говорим: «Ответа не будет». И полицейский записывает: «От ответа отказывается».

— Подпиши, — говорит, что от ответа отказываешься. А мы не подписываемся.

— Подпиши, — говорит, — что отказываешься подписать!

Мы продолжаем сидеть, не шелохнувшись. Минуту спустя полицейский пишет у себя в протоколе: «Подписать, что отказывается подписать — отказался…».

Или такое бывало. Просят нас заполнить какую-то анкету и обещают тут же отпустить. Более того — обещают дать машину, чтобы подбросила нас до самого дома .

— Не будем заполнять анкету, — говорим. — И вообще не уйдем отсюда .

— Конец рабочего дня, нам надо закрывать полицию.

— Это нас не касается. Мы страшно устали! — И Элиэзер всей своей слоновьей тушей разваливается на скамье. Элиэзера не поднять, не сдвинуть с места. Полицейским действительно пора домой. Им не хочется с нами связываться, не хочется нас злить.

— Нам здесь очень даже нравится, — говорит Элиэзер. — Оставьте ключи. Когда выспимся, отдохнем — сами закроем полицию, а ключи завтра вам вернем.

Полицейские уходят один за другим. Остается последний, и Элиэзер милостиво соглашается:

— Ну что же, если ты говоришь, что есть машина для нас, тогда вези. Но имей в виду — в следующий раз останемся ночевать в полиции.

Таким образом, мы наконец добились, что нас перестали арестовывать и приводить в участок. Дошло до того, что от нас шарахались, как от чумы. В связи с этим хочу привести весьма характерный случай.

Раскапывали мы синагогу «Авраам-авину». Вместе с нами трудилась в этот день и группа ешиботников — приятелей моего сына Элиягу. Добровольцы, разумеется, приехали поработать исключительно ради «мицвы» — святого, доброго дела. И тут приехала полиция. Ребят заталкивают в машину, а меня — нет. Меня они даже не замечают. Я подхожу к полицейскому и требую:

— Я тоже еду в полицию. Арестуй меня. Я копал наравне с ними.

— Нет! — говорит. — Ты не поедешь, оставайся здесь.

— Почему это — нет? — возмущаюсь я.

— Есть приказ тебя не арестовывать.

— Обязан арестовать, я поеду с ними!

— Нет, не поедешь, я здесь начальник, я командую!

— Ну что же, — говорю, — посмотрим! — Разворачиваюсь и бью его в грудь. Прямо при всем честном народе.

— Бить офицера?! — взревел он. — Арестую… — Но тут же вспомнил, сообразил, и сразу заулыбался: — Нет, профессор, не арестую, ничего тебе не поможет!

Так проходили в Хевроне наши аресты…Забирали в полицию наши лопаты, кирки и ведра. Затем возвращали обратно. Я относил их на кладбищенский склад.

Если отношения с полицией приняли вид какой-то игры, то с армией дело обстояло куда серьезней. В полиции со мной уже были хорошо знакомы и арестовывать перестали. А в армии солдаты и офицеры менялись каждый месяц, и они меня не знали.

Однажды мы с Элиэзером пришли по какому-то делу в полицию. Нас выслушали и велели остаться. На нас обоих заведено, якобы, дело. Меня обвиняли в нападении на солдата, а Элиэзер будто бы ворвался с оружием в арабский дом. Это была явная ложь, грязная клевета. Об этом случае я хочу рассказать поподробней.