Франко Дзеффирелли - Автобиография

На другой день Бруна позвонила и осторожно прошептала, что Мария завтра придет в кафе в Булонском лесу. Она добавила, что они с Марией ходили на «Брата Солнце», и обе очень плакали, мой фильм их необычайно тронул. На следующее утро я сел в самолет и, наверно, впервые в жизни вовремя пришел на место встречи. Мария появилась через пятнадцать минут, бледная и напряженная, но очень элегантная в костюме от Шанель и темных очках.

Она вела себя непринужденно, как будто мы продолжали прерванный пару дней назад разговор: очень хвалила «Брата Солнце», болтала о предстоящих поездках и ежедневных вокальных упражнениях. Потом неожиданно спросила, что мне от нее надо. Зная о ее нежелании говорить о работе, я призвал на помощь все свое мужество и очень осторожно стал описывать наш с Тули новый проект. Она посмотрела на меня как на полоумного и сказала:

— Какой же ты еще молодой! Я и представить не могла, что ты такой молодой!

— Да что ты говоришь? — подыграл я со смехом. — Мы же одногодки. Я даже старше, я февральский, ты декабрьская. Раз я молодой, то и ты тоже. У нас впереди большое будущее!

Этот всплеск подогрел нашу старую дружбу. Она заметила, что если вернется на сцену в «Поппее» (хорошее название!), все скажут, что у нее не осталось голоса на великие роли и приходится перебиваться речитативом, где много говорят и мало поют. И возмущенно рассмеялась, когда речь зашла о «Веселой вдове»:

— Франко, давай говорить серьезно, — сказала она. — За кого ты меня принимаешь, за шансонетку?

Я стал умолять ее всерьез подумать над предложением, напомнил, что так было вначале и с «Тоской», что она отдает себя в любящие и заботливые руки. На этом разговор закончился, но она обещала позвонить перед отъездом в Грецию.

— Где ты завтра? — спросила она.

Я замялся:

— Не уверен, но думаю, что в Риме.

Мария рассмеялась:

— Тебе не надоело крутиться как волчок по всему миру? Счастливчик.

Прощаясь, я без обиняков спросил о Деветци и компании:

— Что это за люди? Кто эта неприятная гречанка?

Ледяная пауза.

— Это моя компаньонка. Рядом со мной еще никогда не было более преданного и терпеливого человека.

Я не оставил реплику без ответа.

— Рад этому, но это не основание для того, чтобы позабыть всех друзей и заставлять меня прибегать к школьным уловкам, чтобы с тобой поговорить. — В ее глазах заиграла улыбка. Я продолжил:

— Твои друзья обеспокоены и обижены. Из-за этой женщины до тебя не добраться.

— А ты скажи моим друзьям, что я им больше не игрушка. Те времена прошли, — зло сказала она.

Мне это очень не понравилось.

— Я говорю о людях, которые ради тебя готовы на все. Они стремятся к тебе только потому, что любят. Мы очень, очень беспокоимся.

Мария не ответила, подозвала знаком шофера Ферруччо и уехала, помахав на прощанье перчаткой.

Когда она на другой день позвонила мне в Рим, я ушам своим не поверил. Она много думала насчет «Поппеи».

— Как жалко, что там только одна ария и дуэт для главной героини. Может, можно добавить еще музыки из какой-нибудь другой оперы Монтеверди?

Мы пустились в разговор, как много лет назад, и вдруг она сказала:

— Обязательно в Риме? Жаль. Я поклялась, что ноги моей не будет в Италии, пока Папа не даст мне разрешения на развод с Менегини. А мы, греки, выполняем клятвы.

На этом все закончилось.

Следующее лето я провел в Позитано с Лайзой Миннелли, с которой собирался ставить фильм по «Даме с камелиями». Лайза не прожила интереса к картине «Много шума из ничего» по моей театральной постановке, а роман Дюма ее вдохновил. Мне хотелось показать эту романтическую героиню как вполне конкретную женщину конца прошлого века: ночную бабочку, бессовестную, с низменными страстями, замешанную в колоссальном политическом скандале вроде дела Дрейфуса. Продюсеры поняли, что речь пойдет об эротическом фильме, и очень воодушевились. Но это не годилось ни для Лайзы, ни для меня, и замысел так и не был реализован. В том же году рухнул проект фильма по «Аду» Данте, да и остальные один за другим тоже куда-то подевались.

Казалось, какая-то таинственная сила решила во что бы то ни стало расчистить мне пространство для движения только в одном направлении. Наверно, кому-то я могу показаться большим выдумщиком по части судьбы и оккультных тайн, но я не мог не искать объяснений, почему столько прекрасных идей обращается в ничто. Тем временем мой агент настойчиво возвращался к телевизионному фильму об Иисусе. Ветер удачи 1970 года сменился полным штилем. Надежды на проект с Марией тоже увяли. По каким-то непонятным причинам все шаталось и рушилось. Чудом уцелела пьеса Эдуардо «Суббота, воскресенье, понедельник» в Национальном театре в Лондоне.

С первого дня репетиций я понял, что нельзя воспроизводить настоящую неаполитанскую атмосферу с английскими актерами, не рискуя создать грубую карикатуру. Ларри уже начал пародировать итальянский акцент, симпатичный, но заразный — и вскоре весь театр заговорил, как итальянские мороженщики из Сохо.

Нет, этому карнавалу пора было положить конец. А это означало, что начинать нужно с самого Оливье. Великие актеры, как он, впитывают идеи, перерабатывают их и выносят наружу в словах, жестах и выражениях, которые инстинктивно отождествляют со своим будущим персонажем. Переделывать их бесполезно, но можно многого добиться, идя окольным путем. Игра нелегкая, а Ларри был настоящий старый жулик — благодарил за совет, нахваливал интуицию, выражал признательность за помощь, а потом делал, как хотел. Неопытных режиссеров такие колоссы могут просто раздавить.

Наконец мне удалось освободить спектакль от всякой пародии на неаполитанский акцент. Решающим стал следующий аргумент: актеры ведь не играют Чехова с русским акцентом, а Мольера с французским «р» и носовыми сонорными. К Эдуардо тоже следует проявить уважение, тем более что они будут большими неаполитанцами благодаря характерным жестам и общему облику. А чтобы создать настоящую атмосферу Неаполя, я прибег к оригинальному способу: поставил посреди сцены гигантскую кастрюлю, в которой варилось настоящее итальянское рагу. Запах помидоров, лука, чеснока и орегано долетал со сцены до самых дальних уголков «Олд-Вика».

Я был целиком поглощен репетициями в Лондоне, когда узнал, что Анна Маньяни умирает от рака в больнице. Я снова обратился к Биллу Кагану, который так помог мне с тетей Лиде. Он только что женился на Грейс Мирабелла, главном редакторе американского издания журнала «Vogue», и проводил медовый месяц у меня в Позитано. Мне не хотелось его беспокоить, но пришлось попросить позвонить в больницу в Рим, чтобы удостовериться, что для Анны делается все возможное. Он сделал большее: поехал в Рим и лично все проверил, но, увы, надежды не было никакой — неоперабельный рак поджелудочной железы, Анне оставалось совсем немного. Я в последний раз поговорил с ней по телефону.