Вадим Арбенин - Предсмертные слова

И письмо юного камикадзе ХАРУКИ МИЯДЗАВАдошло до матери лишь после его гибели. Обессмертивший себя нападением на американский авианосец «Принстон» в Южно-Китайском море, он писал матери перед вылетом на Филиппины 14 октября 1944 года: «Я опережаю Вас на небесах, мама. Молитесь за меня… Меня призывает мой долг… Я прошу Вас радоваться». Каждый камикадзе, «рыцарь божественного ветра», обязан был оставить перед вылетом на боевое задание предсмертную записку, прядь своих волос и ногти — для погребения. Затем смертник принимался за свой последний ритуальный обед — тарелку красного риса или фасоли, варёного морского леща и чашку рисового вина саке. После чего поднимал свой истребитель «Зеро» в воздух, и всегда неизменно на восход солнца. И только на восход солнца. Но ещё до вылета в его личном досье делалась запись: «Погиб в бою».

Первый ас-истребитель Германских ВВС в годы Первой мировой войны, «Красный барон», или «Красный рыцарь», или «Красный дьявол» ротмистр МАНФРЕД фон РИХТХОФЕНперед вылетом в последний бой обнял своего пса Морица, прогнал лётчика, фотографировавшего его («Это — дурная примета»), и напустился на механика, который попросил у него автограф для своего сына: «Что такое? Уж не думаешь ли ты, что я не вернусь?» Нет, он не вернулся. Его ярко-красный триплан «Фоккер-Dl» (отсюда «Красный барон»), поднявшийся в небо Фландрии с аэродрома возле Каппи, в районе Амьенского выступа, попал под перекрёстный огонь самолётов Королевских ВВС Англии и зенитных пулемётов австралийцев и был сбит капитаном Артуром Брауном, канадцем из Торонто. «Фоккер» упал на свекольное поле, рядом с просёлочной дорогой, и набежавшие австралийские солдаты растащили его на сувениры. Разбитые наручные часы Рихтхофена показывали 11 часов 30 минут. Было воскресенье, 21 апреля 1918 года. «Надеюсь, он поджарился, пока падал», — процедил сквозь зубы капитан Браун, положив свой биплан «Sopwith Camel» на обратный курс. И всё же англичане погребли командира элитного авиаполка «Воздушная карусель» со всеми подобающими воинскими почестями, включая ружейный салют. И даже когда 11 ноября 1925 года, в седьмую годовщину перемирия в Великой войне, останки Рихтхофена были перенесены на военное кладбище «Инвалиденфридхоф» в центре Берлина, британцы возложили на могилу «аса из асов», сбившего 80 самолётов союзников, венок: «Нашему сильному и благородному противнику». А австралийские стрелки стояли тогда у гроба в почётном карауле. Военный оркестр исполнил траурный марш. Президент Веймарской Республики Пауль фон Гинденбург первым бросил в могилу горсть земли.

Вечером 3 июня 1937 года двухмоторный пассажирский самолёт «Локхид Электра» L-10 АМЕЛИИ ЭРХАРТ,одной из самых известных женщин-авиаторов Америки, пропал в южной части Тихого океана, в районе острова Новая Гвинея. Перед вылетом из Майами в последний «сногсшибательный полёт», кругосветку вдоль экватора она, «богиня авиации» и отчаянная сорвиголова, сказала мужу, другу, издателю и искателю приключений Джорджу Путнаму: «Знай, что я осознаю все лежащие передо мной опасности. Я поступаю так, потому что хочу этого. Женщины должны стараться совершать поступки, какие до них совершали только мужчины. Если это им не удаётся, то их неудачи должны послужить вызовом для других». А своей подруге Жаклин Кочран, тоже лётчице, отдала шёлковое полотнище американского флага, который всегда брала с собой в перелёты: «Возьми его. Я уверена в успехе». Её последними словами к мужу в радиограмме с борта самолёта были: «Все пространства мира остались за нами, кроме этого рубежа — океана». Эрхарт безуспешно вызывала судно береговой охраны «Итаска», ведшее радиоконтроль полёта: «Мы уже давно должны были быть над вами, но ещё не видим вас… Бензин на исходе… Мы летим по линии 157 градусов — 337 градусов… Курс на атолл Хоуленд потерян… Потерян!!! Мы заблудились! За-блу-ди-лись!!! Приём!..» А затем связь прервалась. Широкомасштабные поиски её ни к чему не привели. Эрхарт погибла, как и жила, — в самолёте, играя со смертью.

Амелия Эрхарт даже мужа, за которого вышла не по любви, называла другом. А вот последними словами известного французского писателя ЖЮЛЯ БАРБЕ д’ОРЕВИЛЬИ,написанными его рукой, были: «Друзей нет; существуют лишь люди, в которых я заблуждался».

Вот и король Речи Посполитой ЯН СОБЕСКИЙ,известный тем, что заключил «вечный мир» с Россией, был того же мнения. «Лучше уж общаться с книгами, нежели с этими мерзавцами», — шептал он, умирая на солдатской койке в библиотеке своего замка. Блестящий полководец, герой Вены, спасший её от турецкого нашествия, Собеский умирал, испытывая отвращение к людям, которые столько раз обманывали и оскорбляли его. Даже его юная жёнушка Марыська опротивела ему своими надоедливыми напоминаниями об её правах на трон. «Будет ли после моей смерти земля выжжена огнём или волы поедят с неё всю траву, мне какое дело?» — этими словами он отогнал её от себя, после чего почил.

А маршал Франции, герцог Монтебелло ЖАН ЛАНН,смертельно раненный в сражении у Асперна, даже упрекал склонившегося над ним Наполеона: «Ты повинен в моей смерти, но я не могу не любить тебя». Участник революционных войн и наполеоновских заграничных походов, командующий войсками Франции при Аустерлице, Йене и в Испании, Ланн закончил свою военную карьеру и жизнь словами, обращёнными к императору: «Прекрати войну…»

Тургенев едва узнал поэта НИКОЛАЯ АЛЕКСЕЕВИЧА НЕКРАСОВАна его смертном одре: «Боже! Что с ним сделал недуг! Жёлтый, высохший, с лысиной во всю голову, с узкой седой бородой, он сидел в одной, нарочно изрезанной рубахе… Он не мог сносить давления самого лёгкого платья». Поэт лежал спиной к окнам, лицом к стене, с которой смотрел сосланный в деревню Пушкин, читающий Пущину стихи (картина Ге). Приподнятое острое колено торчало под простынёй. Речь Некрасова была неясна: «Право, я никогда не любил денег, а скорее боялся их… Потому и берёг…» Однако он явственно пожаловался: «Как болит голова!» Потом подозвал к себе поочередно жену, Зинаиду Николаевну, сестру и сиделку и голосом глухим и хриплым, почти беззвучным, через силу сказал каждой одно лишь слово: «Прощайте» и с этого времени уже ничего не говорил, лежал неподвижно, выражение его лица было покойно, левая рука находилась в беспрерывном движении, он то подносил её к голове, то клал на измождённую грудь. И из загоревшихся вдруг глаз скатились две скупые, страдальческие слезинки. А ведь буквально накануне он доверительно говорил своему любимому егерю Степану Петрову: «Хочу застрелиться… Не вынести более боли… Что я могу сделать? Боль такая непереносимая. Я уж намеревался из револьвера, да побоялся — не убьёт сразу. Я хочу из штуцера…»