Вадим Арбенин - Предсмертные слова

«Прощай, Варвара Алексеевна! — тоже сказал жене гениальный математик, создатель неевклидовой геометрии НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ ЛОБАЧЕВСКИЙ. — Пришло время… В могилу надо, умирать пора… До кедровых шишек не дожил… Прощай!..» — «Что с тобой, Николай Иванович? — Вероятно, опять геморрой». — «Ах, матушка, геморрой-то геморроем, да нет, уж верно дело идёт к могиле. Умирать надо». Судьба сыпала на Лобачевского удар за ударом, которые он, однако, переносил стоически. Его лишили поста ректора Казанского университета. Он потерял любимого сына и в довершение всего почти совсем ослеп. Не видя вокруг себя людей, боялся, что его новаторские идеи будут окончательно забыты и похоронены вместе с ним: «Две параллели обязательно пересекутся или в центре Земли, или где-то в бесконечном пространстве». В минуту расставания с жизнью казанский геометр сказал жене совсем спокойно: «Человек родится для того, чтобы научиться умирать». Он тихо потянулся и, словно бы задремав, лежал, как живой. Доктор Скандовский беспрестанно щупал пульс и даже капал на его лицо горячим воском со свечки, стараясь уловить движение мускулов. Вотще…

«Дай мне слово, что когда похоронишь меня, то подожжёшь дом и не уйдёшь, пока он не сгорит дотла», — потребовал от своей четырнадцатилетней натурщицы и любовницы таитянки Мари Роз Ваеохо почти ослепший, зачумлённый и умирающий от дурной и позорной болезни художник ПОЛЬ ГОГЕН.Преуспевающий в прошлом биржевой маклер, оставивший благополучную семью и добровольно обрекший себя на забвение и прозябание, Гоген удалился из Парижа на один из крохотных атоллов Маркизских островов в Тихом океане, где, однако же, вёл жизнь настоящего буржуа — со своим поваром, садовником и двумя служанками. Однажды утром пастор Вернье нашёл художника в его «Доме наслаждений» в прострации, не осознающего даже, день или ночь на дворе. Служанок, как водится, поблизости не оказалось. Гоген пожаловался пастору на страшные головные боли: «Я дважды терял сознание сегодня». Но сохранил ясность и трезвость ума и даже заговорил с Вернье о романе «Саламбо». На следующий день плотник Тиока, подружившийся с Гогеном, навестил больного. Он окликнул его снизу, по маркизскому этикету извещая о своём прибытии: «Коке, Коке!» Не дождавшись ответа, Тиока взбежал по лестнице на второй этаж и нашёл Гогена лежащим на краю кровати, свесившим вниз ногу. Художник был мёртв. Его туземная пассия, Мари Роз Ваеохо, к счастью, ослушалась Гогена и не сожгла его дом, расписанный шедеврами настенной живописи. Со временем деревянные балки, покрытые непристойной резьбой, перекочевали с острова в Бостонское собрание. Порнографические эстампы, украшавшие спальню, разошлись по частным коллекциям. Костыли художника — один в форме фаллоса, другой в виде слившейся в любовной схватке пары — оказались в одном из нью-йоркских музеев. Враги говорили, что художник покончил жизнь самоубийством. Друзья были уверены, что его убили: шприц и пустой пузырёк из-под морфия, найденные в изголовье постели, говорили в пользу обеих версий.

«Я знаю, дорогая, мне не вернуться оттуда. Нас всех там перебьют», — крепко прижав к себе молодую жену, «муральёвскую пастушку», сказал ей АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ ГРИБОЕДОВ.Николай Первый ссылал известнейшего, но опального драматурга подальше от трона, в «гиблый Исфахан, в котором людей режут, как кур», ссылал полномочным послом дипломатической миссии. Ибо был Грибоедов не только известным литератором и пианистом, но ещё и статским советником по Коллегии иностранных дел России. «Не оставляй костей моих в Персии. Похорони меня на этом месте». Ещё не закончился его «медовый месяц», и он с женой, юной красавицей княжной Ниной Чавчавадзе, гулял в окрестностях Тифлиса, возле монастыря святого Давида, на склоне горы Мтацминда. Грибоедов оказался прав: 30 января 1829 года, в базарный день, «тысячи народа с обнажёнными кинжалами и камнями», подстрекаемые духовными лицами из Тегеранской соборной мечети, вторглись в русское посольство. В миссии Грибоедов укрывал евнуха и двух грузинских наложниц из ханского гарема. «Сашка! — крикнул он слуге. — Подай мой парадный мундир! Не умирать же в халате!» И, переодевшись в мундирный сюртук, вооружась ятаганом и пистолетом, призвал своих дипломатов и казаков охраны: «Занять круговую оборону!» Потом спустился к входной двери и почти целый час отбивался от наседавшей толпы остервенелой черни спина об спину с казачьим урядником, пока не был поражён брошенным с крыши камнем. «Все тридцать семь сотрудников миссии, кроме первого секретаря Мальцова, были убиты каменьями, ружейными выстрелами и кинжальными ударами. Дом был разграблен и разрушен. Никто не знал, откуда толпа взялась и куда скрылась». По дороге из Тифлиса в Карс Пушкин встретил двух волов, впряжённых в арбу. «Что вы везёте?» — спросил он грузин, сопровождавших её. «Грибоеда», — был их ответ. Нина Чавчавадзе, «вечная вдова» неполных шестнадцати лет, «чёрная роза Тифлиса», похоронила останки супруга там, где он и завещал. На его могиле она положила плиту: «Ум и дела твои бессмертны, но зачем пережила тебя любовь моя?» Шах Персии Аббас-мирза откупился, подарив Николаю Первому знаменитый алмаз «Шах», «сияющий, как тысяча и одно солнце».

НИНА АЛЕКСАНДРОВНА ГРИБОЕДОВА,урождённая княжна Чавчавадзе, умерла от холеры, которая пришла в Тифлис летом 1857 из Персии. Надо же, опять Персия! Все, кто мог, уходили из города. Сестра Нины, Катерина, и её воспитанница умоляли её уехать с ними в дальнее поместье. «В городе всего два врача да община сестёр милосердия при русском госпитале, — отвечала она им. — Я лишней здесь не буду». И ухаживала за холерными больными, пока не заразилась сама. И просила врачей не слишком бороться за её жизнь. Четыре дня Нина пролежала в беспамятстве, бормоча что-то невнятное. Но незадолго до смерти пришла в себя и, подозвав сиделку, отчётливо, чётко и ясно произнесла: «Положите меня… рядом с ним».

«Сперва я немного вздремну, а распоряжения отдам потом, смотря по настроению, как буду себя чувствовать», — послышалось из постели ГЕНРИХА ВОСЬМОГО,короля Англии. Это так он ответил преданному камердинеру Денни, который набрался смелости и передал королю слова врачей, что, мол, они потеряли всякую надежду на его выздоровление, что Генрих уже не жилец на этом свете и не пора ли посылать за священником. Король-многожёнец, не только простофиля, но и рогоносец, вздремнул, а проснувшись, велел вызвать архиепископа Кентерберийского: «Только одного Томаса Крэнмера… Всё потеряно… Это знак свыше…» Когда же священник, загнав иноходца, прибыл к смертному одру Генриха, у того уже отнялся язык, и, хватая Крэнмера мёртвой хваткой за руку, король бубнил нечто похожее на: «Монахи, монахи, монахи…» И чего это дались ему монахи, если всю жизнь он только и думал о развлечениях? Гурман и жуир, неутомимый в пирах, танцах, турнирах и на любовном ложе, любитель и любимец женщин, неутомимый волокита, прозванный в миру «Синей Бородой» (одних только жён у него было шесть) и английским Нероном, обожатель псовой и соколиной охоты, «коронованный охотник и рыцарь», Большой Гарри неожиданно для всех угасал с постными словами «монахи» на устах. Может быть, в свой смертный час он, убеждённый и непреклонный протестант, подумывал о возвращении в лоно католической церкви? Последние, с трудом вырвавшиеся у короля слова были: «Что это за мир, в котором умирают те, которые осуждали на смерть других?» А когда благородный архиепископ Кранмер, тронутый страданиями и страхом короля, начал утешать его, Генрих, тяжело вздохнув, прошептал: «Нет, нет пощады тем, которые сами никого никогда не щадили!» Да, он не щадил никого, даже своих жён.