Вадим Арбенин - Предсмертные слова

Великий романист Шотландии ВАЛЬТЕР СКОТТ,даже разбитый четвёртым апоплексическим ударом, любил покататься в кресле по саду или по дому. «Я многое повидал на своём веку, но с моим домом ничто не сравнится; давай-ка прокатимся ещё разок», — говаривал он в таких случаях своему дворецкому. А на осторожные предостережения того отвечал: «Отлежусь в могиле». Однажды, вдоволь накатавшись по саду своего дома № 25 на улице Pall Mall в Лондоне, он в изнеможении заснул, а проснувшись, попросил дочь усадить его за письменный стол. «Теперь подай мне перо и оставь меня ненадолго одного». Дочь вложила ему в руку гусиное перо, но пальцы того уже не смогли его удержать. Писатель заплакал и откинулся в кресле. «Вздёрнуть сэра Вальтера Скотта!» — вдруг вскричал он, после чего стал декламировать наизусть отрывки из Книги Иова, читать псалмы и молитвы. И его не стало. Великий дух Скотта покинул бренную плоть баронета. Он полностью оплатил долги своего Небесного Кредитора.

Всемирно известный хирург и анатом, «великий целитель тела и воспитатель души» НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ ПИРОГОВ,участник Севастопольской обороны в Крымской войне и двух русско-турецких кампаний, попросил сестру милосердия Ольгу Антонову, которая ухаживала за ним: «Принеси мне питьё — херес и шампанское с водой». С трудом (он страдал раком челюсти) проглотил немного того и другого. «Сам виноват, мог бы ещё пожить… — пробормотал он. — А теперь что ж — сам виноват». И уставший от жизни старик с суровым лицом, и голым черепом, на котором бросались в глаза мощные выпуклости, сморщенный, плохо видящий, с трясущимися руками, погрузился в дремоту. Потом вдруг встрепенулся, открыл глаза и, показывая на длиннополый, тяжёлый рыжий сюртук, приказал: «Подай мне шинель и галоши, мне надо идти». — «Куда идти-то?» — спросила его медсестра. Село Вишня, Подольской губернии, под Винницей, где тайный советник со скромной профессорской пенсией Пирогов, уволенный в отставку Александром Вторым, умирал в своём «флигеле-клоповнике», медленно погружалось во тьму: началось полное солнечное затмение 23 ноября 1881 года.

«Заберите меня домой, похороните меня на киевском кладбище…» — просил «еврейский пересмешник» ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМ (ШОЛОМ РАБИНОВИЧ).Начало Первой мировой войны застало писателя на немецком курорте, и он, будучи гражданином России, с трудом выбрался оттуда — сначала в Копенгаген, а потом в Нью-Йорк. Там, на втором этаже доходного дома в Бруклине, на Келли-стрит, в небольшой комнатушке он в последний раз попросил поэта Иегоаша почитать ему газету «Вархайт» (Шолом требовал, чтобы ему ежедневно читали сводки с фронтов). Потом вдруг сказал: «Завесьте зеркало». Видимо, не хотел видеть, как смерть проступает на его лице. Началась агония, писатель впал в кому. И только один раз, рано утром 13 мая 1916 года, очнулся и крикнул: «Хочу сесть, хочу сесть!..»

И неподражаемая танцовщица, дама ордена Британской империи МАРГО ФОНТЕЙН,одна из величайших балерин века, солистка Королевского балета, которая «танцевала как женщина, а не как балерина», попросила подругу: «Отвези меня в Панаму». Там, в джунглях, у неё была заброшенная ферма, «в навоз которой она убегала от костюмов Кристиана Диора и чулок со швом». Балерина от Бога, одарённая царственной грацией и чувственностью, Фонтейн умирала в Техасе, в онкологической лечебнице, почти парализованная, но отрицая рак, обманывая судьбу и борясь за жизнь. Умирала в полнейшей нищете, без пенсии и с просроченной страховкой, затравленная кредиторами и обложенная неоплаченными счетами. «Закрой мне лицо, если можешь», — добавила она, и жизнь свою закончила движением рук, как в танце из балета «Ромео и Джульетта». Смерть неземного создания стала апофеозом её танца. Даму Фонтейн похоронили на заросшем сорной травой сельском погосте, у самой его ограды, а на грубом диком надгробном камне выбили её имя — да ещё и с ошибкой.

И мама моя, ВЕРА НИКОЛАЕВНА БЕЛЯКОВА,тоже запросилась напоследок в путь дорогу: «Отвези меня домой, к отцу, в Рогожскую Заставу…»

«…Карету к отъезду», — приказал дочери Луизе АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ СУХОВО-КОБЫЛИН,автор знаменитой пьесы «Свадьба Кречинского», титулярный советник и почётный академик. Богатырского телосложения и отменного здоровья, никогда прежде серьёзно не болевший, восьмидесятипятилетний драматург неожиданно простудился, когда принимал прописанные ему врачом солнечные ванны на Лазурном берегу Франции. Там барин-писатель, когда-то светский лев, да ещё повитый трагической легендой об убитой им любовнице-француженке, жил одиноко на благоприобретённой вилле «Ma maisonette» («Мой домишко») в местечке Больё-на-Ривьере, «занимался хозяйством и разными видами скопидомства». И известен был среди соседей, как «русский скупой рыцарь». Сказал он перед смертью дочери: «Да не имею ли я право в конце моей жизни закричать, как Цезарь Август: „Вар, Вар, отдай мне мои годы, молодость и невозвратно погибшую силу“». Карету, которые он просил в бреду, вернее, похоронные дроги, подали к крыльцу, и Луиза Александровна отвезла отца на местное кладбище, где, кстати, похоронен был и его друг Александр Герцен. На панихиду в маленькую верхнюю церковь у Симеония, что на Моховой в Петербурге, пришли всего шесть человек.

В четверг, 7 февраля 1839 года, «в самую дурную, ветреную и снежную погоду», МИХАИЛ МИХАЙЛОВИЧ СПЕРАНСКИЙ,действительный тайный советник, член Государственного Совета России и Андреевский кавалер, по прежней своей привычке, вдруг вздумал пойти погулять. Он пребывал в отличном настроении: только что ему посчастливилось впервые в свои 67 лет обзавестись собственным домом в центре Петербурга, на Сергиевской улице (240 тысяч казённых рублей с рассрочкой на 37 лет). Вернувшись с прогулки, Сперанский, однако, всё охал да охал, чего прежде никогда с ним не случалось, и пожаловался дежурному врачу Маргулиесу: «Да, я очень нездоров, опять простудился». Доктор напоил его лекарственным питьём с мускусом и уложил в постель. А секретарь его взялся за перо — писать под диктовку больного благодарственное письмо Николаю Первому. Государь накануне возвёл великого реформатора России, сына бедного сельского дьячка, потом ничтожного семинариста, потом всемогущего временщика, потом знаменитого изгнанника и бессмертного зиждителя Свода законов в звание графа. «Как же мне подписать письмо?» — спросил секретаря новоиспечённый граф. Раньше он неизменно подписывал бумаги: «М. Сперанский». «Да просто добавьте слово „граф“», — предложил ему секретарь. Сперанский подумал несколько и ответил: «Нет, граф Сперанский — один на свете» и в подписи письма опустил букву «М». А потом серьёзно сказал приехавшему «неизбежному» врачу Николаю Фёдоровичу Арендту: «Ну, сударь, берегитесь! Со мной сегодня будет удар. Враг мой здесь. — Он указал себе на грудь. — Это я чувствую». Его облепили горчицей и шпанскими мушками, поставили за уши пиявки и обложили голову льдом, но предсказание графа сбылось — в три часа утра он был поражён «ударом в голову и внутренности». Перед самой кончиной лицо его просветлело. Дочь Елисавета, сидевшая возле, услышала его последние слова: «В тот день я словно наяву увидел истинную Красоту…» Елисавета Михайловна поняла: отец прощался со своей женой, англичанкой Стьюэнсс, которая прожила недолго и с которой он в душе никогда не расставался. «Светило русской администрации угасло», — сообщили россиянам.