Вадим Арбенин - Предсмертные слова

Самый загадочный поэт Франции АРТЮР РЕМБО,«взрослый с детства разгневанный ребёнок», неутомимый бунтарь и скиталец, лёжа в маленькой больничной палате в Сен-Шарле, под Марселем, продиктовал сестре Изабелле короткую, бессвязную записку: «Сообщите, в котором часу меня могут поднять на борт?» Обезноженный, умирающий от чудовищной злокачественной язвы, Рембо скорее всего адресовал свои слова хозяину или агенту какой-нибудь судоходной компании. И утром следующего дня, 10 ноября 1891 года, «в сумерках агонии, на смутном рубеже мрака и света», смерть, послушавшись, тихо взяла за руку гениального автора поэмы «Пьяный корабль» и поднялась с ним по трапу на траурное судно. Поэту было 37 лет.

«А пароход-то почему так долго не отчаливает?» — всё спрашивал окружающих его людей умирающий КОНСТАНТИН МИХАЙЛОВИЧ СТАНЮКОВИЧ. А каких ещё слов стоило ожидать от сына «полного адмирала» Российского флота и самого в прошлом «морского волка»? Известный писатель-маринист лежал на широкой постели в просторной спальне, оклеенной светло-сиреневыми обоями, на Via dei Mille, № 18, на улице Santa Teresella, в Неаполе. «Приносите мне цветы, яркие и душистые», — обращался он к своим гостям. Несколько букетов уже стояло в комнате, и кто-то даже положил ему букетик на грудь. Станюкович лечился в Италии от диабета и всё просил итальянского доктора Макса де Манну: «Спасите, спасите меня!..» Но вотще. И его дочь, Зинаида Константиновна, сама едва державшаяся на ногах, слушала слабый и невнятный голос отца, который ослабевшими руками ласкал её голову. Несколько раз он начинал говорить по-немецки, думая, что всё ещё находится в немецком госпитале Ospedale Tedesco. И вдруг, словно бы беззвучно рыдая, Станюкович воскликнул: «Я любил людей! Я так сильно любил людей!..»

«Я знаю всё. Они устраивают корабль, чтобы уехать в Африку». Этими словами математик профессор НИКОЛАЙ ЕГОРОВИЧ ЖУКОВСКИЙочень удивил медицинскую сестру кремлёвского санатория «Усово», спокойную и тихую Зельду, которую обожал. От её предложения почитать ему вслух из Купера или Майн-Рида он отказался: «Я лучше подремлю и о деревне подумаю». А когда очнулся, то едва внятно прошептал: «Я умер». И повторил: «Я умер». И, действительно, умер.

Вот и наш великий писатель НИКОЛАЙ МИХАЙЛОВИЧ КАРАМЗИНтоже готовился подняться по трапу: «Я хочу разительно нового: нового неба, новой земли». Императорский историограф простудился, выйдя из Дворца на Сенатскую площадь 14 декабря 1825 года, чтобы быть там рядом с Николаем Первым. И тот назначил ему пенсион в 50 тысяч рублей годовых на поправку здоровья во Флоренции. И в Кронштадте уже стоял под парусами, готовый к отплытию «в тёплый климат Италии», фрегат «Елена» под командой капитана Епанчина. «В числе отъезжающих за границу особ находится действительный статский советник Николай Михайлович Карамзин», — сообщали «Московские ведомости» 22 мая 1826 года. А пока писателя убедили перебраться в Таврический дворец, сад которого поддержит его видимо упавшие силы. «Это значит, что я должен умереть», — пожаловался Карамзин жене Екатерине Андреевне. И пожелал подышать чистым воздухом. Ему поставили кресло в саду, и он сидел в тёплом шлафроке на солнце и говорил: «Люблю солнце и греюсь. Да оно меня что-то не очень жалует: часто прячется за облака». Он умер в тот же день, под вечер, сидя в кресле, словно бы присел перед дальней дорогой, как и положено это у русских. Последние минуты его были покойны. В рукописи «Истории» он начертал слова о стойкости русской крепости на границе ижорской земли: «Орешек не сдавался». Перед кончиной долго смотрел на жену и вдруг высоко приподнял руку, словно бы желая её обнять. «Это было последнее движение, в коем заметна была воля сердца», — сказала позднее Екатерина Андреевна, которая и закрыла глаза российскому Тациту.

А русский писатель НИКОЛАЙ СЕМЁНОВИЧ ЛЕСКОВуже пристал к своему берегу. Тихо отходя в вечную жизнь «среди картин, гравюр и редкостей», автор «Леди Макбет Мценского уезда» воскликнул: «Никак — это моя пристань!» И сказал сыну Андрею: «Мне хорошо! Иди домой. Нет, право, иди домой. Поезжай. Верно. Я засну». Пришёл сон. Многочисленные старинные часы у него на Фурштадтской улице начали перезвон и пробили час ночи с четвертью. Сон перешёл в «пробуждение ото сна жизни». Смерть ещё не проступала внешне: виднелась дрёма, отдых, покой… Увы! — вечный. Лесков «отрешился от тела скоро и просто». Его всегдашнее горячее желание «мирной и непостыдной кончины» сбылось. Он умер, как желал, без страданий, тихо задремав на диване. Опасения, что это «дело внове», что того гляди придётся его выполнить «кое-как», не оправдались.

«Здесь достиг я своей пристани», — сказал за мгновение до смерти непреклонный пессимист, циничный скептик и мыслитель, философствовавший «ударами молота», ФРИДРИХ НИЦШЕ.«Ничтожного сына немецкого пастора» из Наумбурга, человека трагической судьбы нашли распростёртым на улице Via Carlo Alberto в Турине, перед дверью доходного дома, где он жил в семье небогатых людей, которые, по его желанию, и кормили его. А он им играл отрывки из Рихарда Вагнера, играл на рояле локтем правой руки и кричал: «Я знал его!» и «Слава Дионису!». Его подняли с брусчатки и отнесли наверх, в меблированные комнаты. «Вот рояль… музыка! музыка!.. потом — вагон… как грохочут колёса!» Когда его, вечного странника, помешанного и парализованного, изнывавшего в лихорадке, везли в клинику профессора Отто Бинсвангера, в Йене, он всю дорогу пел, пел во весь голос, пел в беспредельной тьме «Баркаролу», и музыка вызывала на его измученных губах лёгкую улыбку. К врождённой эпилепсии, этой «священной болезни» гениев, присоединилась дурная болезнь молодости, завершившаяся прогрессивным параличом и психическим коллапсом. Но Ницше скончался от воспаления лёгких, которое подхватил, сидя в кресле на балконе тихой психолечебницы, и скончался в полдень 26 августа 1900 года, последнего года позапрошлого столетия. По словам его сестры, госпожи Форстер, сидевшей рядом с ним и не удержавшейся от слёз, он сказал: «Лизбет, зачем ты плачешь? Разве мы не счастливы? Ведь я, не правда ли, писал хорошие книги?» А в последнюю минуту приоткрыл губы и снова сомкнул их, как будто бы должен был ещё что-то сказать, но колебался, и всем смотревшим на него показалось, что лицо его слегка покраснело.

«Ну, наконец-то… Я так соскучилась по нему…» — отчётливо произнесла в последнюю минуту своей жизни вдова фельдмаршала Александра Суворова, ВАРВАРА ИВАНОВНА.Добрая боярская дочка, «московская красавица в русском вкусе, румяна и полна, ума невысокого, с воспитанием старинным, но бесприданница», по словам мужа, «предавалась неистовым беззакониям» во время его бесконечных походов, и он до конца дней своих не подпускал её к себе «на пушечный выстрел». Женщина великого терпения, аристократка, статс-дама при дворе и кавалер ордена святой Екатерины первой степени, Варвара Ивановна, вдвое моложе своего мужа и фактически изгнанная им из дому, много лет скиталась по чужим углам и умерла оболганной, на положении опозоренной жены.