Вадим Арбенин - Предсмертные слова

Или как ЧАРЛЗ ДАРВИН,великий английский натуралист, автор труда «Происхождение видов», который сделал его величайшим еретиком всех времён и народов и «священнослужителем дьявола» и из-за которого до сих пор в мире не утихают шумные споры. «Доктор, я нисколько не боюсь умереть», — сказал он семейному врачу Эндрю Кларку, приглашённому из больницы святого Варфоломея. «А вы и не должны бояться», — ответил тот. Повернувшись к дочери Генриетте и сыну Фрэнсису, которые сидели подле его постели, Дарвин добавил: «Вы самые лучшие из всех сиделок». Ему ещё удалось вложить свою ладонь в ладони жены Эммы. Через несколько минут он, несостоявшийся сельский пастор, окончательно утерявший веру в Бога, вздохнул в последний раз и почил покойно и мирно в своём рабочем кабинете с окнами, выходящими в старый, запущенный сад. И врач закрыл ему глаза.

«Я не боюсь смерти», — признался жене Фрэнсис знаменитый английский писатель-юморист XX века ГИЛБЕРТ КИЙТ ЧЕСТЕРТОН.Действительно, он не боялся и не мучился. Вернувшись из очередной поездки в Париж, писатель, которого прозвали «человек-гора» за его тучность, сильно простудился, занемог и слёг в постель у себя на лондонской квартире, неподалёку от улицы газетчиков Флит-стрит. Доктор определил у него болезнь сердца. «Теперь мне всё ясно, — сказал ему тогда Честертон. — Свет борется с тьмой, и каждый должен выбрать, где он». И потерял сознание. Пришёл местный священник и соборовал писателя. Приехал старый школьный друг Эдмонд Бентли. Отец Винсент Макнеб, стоя у постели, пропел Salve Regina. Потом взял со столика вечное перо, которым Честертон написал десятки рассказов, новелл и романов, и поцеловал его. Фрэнсис ни на минуту не отходила от мужа. Однажды он всё же очнулся от забытья, открыл глаза и ласково поздоровался с ней: «Добрый день, душенька!» Потом, увидев приёмную дочь Дороти Коллинз, добавил: «Здравствуй, милочка!» и спокойно умер. «Неужели это наш Честертон?» — крайне удивился один парикмахер из Челси, который на протяжении последних пяти лет слушал передачи писателя по радио.

Или как его соотечественник, философ, историк и экономист ДЭВИД ЮМ,который умер философически спокойно и даже весело. Перед самой кончиной он закатил прощальный пир, пытаясь сравняться в хлебосольстве с античными философами. И, не обнаруживая ни малейшего нетерпения или ропота, с улыбкой рассказывал друзьям за столом: «Только что доктор Блэк сказал мне с сожалением, что я скоро умру. Как будто бы я этого сам не знал, без него. И это вовсе не было для меня неприятной новостью». Перед сном он сыграл обязательную партию в вист и довольный пошёл спать. Юм попросил родных написать на могильной плите: «Дэвид Юм. Родился 26 апреля 1711 года. Умер 25 августа 1776 года» и присовокупил: «Предоставляю потомству дописать остальное».

«Вы знаете, я никогда не боялся смерти», — говорил ближайшему другу бывший штатгальтер Нидерландов ВИЛЬГЕЛЬМ ТРЕТИЙ ОРАНСКИЙ,призванный на английский трон. В ночь с 7 на 8 марта 1702 года король быстро приближался к кончине, и его последние часы были достойны его жизни. «Было время, когда я желал её. Но теперь, когда передо мной открывается такое обширное поприще, я желал бы остаться здесь немного дольше…» И, поворотившись к доктору, стоявшему возле его страдальческой постели в Кенсингтонском дворце, едва дыша, спросил: «Сколько времени это ещё будет продолжаться?» И уже не услышал слов доктора: «Конец близок, Ваше Величество». На груди Вильгельма нашли небольшую шёлковую ленту с золотым кольцом и золотым локоном его рано умершей жены Марии.

Мать поэта Иоганна Вольфганга Гёте, ЭЛИЗАБЕТ ТЕКСТОР,весёлая хохотушка, смех которой был её природным даром, попросила родственников с одра смерти: «Передайте герру Швайнштайгеру, что я очень сожалею, но должна отказаться от его любезного приглашения… по той простой причине, что принуждена умереть через минуту». Расхохоталась и умерла.

Поэт ЕВГЕНИЙ АБРАМОВИЧ БАРАТЫНСКИЙ,увязая в вулканическом пепле и ежеминутно падая на колени, с трудом спускался с Везувия. Тропинка сплошь была залита лавой. Из жерла Везувия валили клубы жаркого ядовитого дыма, начинали дымиться подошвы сапог, и ступням становилось невыносимо горячо. Баратынский едва переступил порог дома на Villa Reale в Неаполе и повалился на руки жены и детей. Ему стало совсем плохо. Настасья Львовна уложила его в постель, и он дремал у окна, прерывисто втягивая воздух, душный от лекарств и сухого аромата пиний. На рассвете следующего дня он пришёл в себя и в бредовой горячке говорил жене: «Я прав в споре с ангелом: Смерти нет!.. Начинается жизнь… Всю жизнь опаздывать, боже мой… Разлука невозможна для истинно любящих… Смерть не имеет того зловещего облика, который представляется душам, не знающим и боящимся её…» Молоденький доктор-итальянец пощупал пульс, прижал ухо к груди пациента и испуганно прошептал: «Е morto… Умер… Смерть от воображения… Господин был поэт?..» В последнем письме из Неаполя Баратынский писал свояку: «Сладко проходит здесь жизнь наша».

А вот великий чешский писатель КАРЕЛ ЧАПЕК,напротив, признался своему другу Полачеку: «Боюсь, Карел, умереть, ибо никогда этого не делал и не знаю, как с этим справиться». — «Не бойтесь, Чапек, — приободрил его Полачек, тоже литератор. — Вы всюду попадаете в самую точку». Однако вслед за этим Чапек похвастал перед профессором Йозефом Харватом, который делал ему последний укол в руку: «Я, доктор, не боюсь смерти». И от этих слов доктор весь покрылся потом. «Он засыпает», — радостно сказала ему жена Чапека, актриса Ольга Шайнпфлюгова. «Иди и ляг, я уж как-нибудь справлюсь сам», — мягко попросил её Карел. Он высвободил свою руку из её успокоительной ладони и поднял, собрав последние силы, два пальца — средний и указательный: «Мы были вместе, Ольга, вдвоём. Всегда вдвоём. Вдвоём — на жизнь и на смерть, моя родная». И умер у неё на плече вечером в Рождество 1938 года, без четверти семь. Чапек никогда не любил Рождества. Смерть спасла его от гестапо: Гитлер давно объявил писателя своим личным врагом, и имя его стояло третьим в нацистском списке на уничтожение. Сразу же по приходе в Прагу немцы ворвались в особняк на Узкой улице в квартале Флора, на Виноградах, чтобы арестовать Чапека.

А вот старого, больного, ненавистного им писателя-пацифиста РОМЕНА РОЛЛАНА,Нобелевского лауреата 1915 года (современная эпопея «Жан-Кристоф»), гитлеровцы не тронули — он был им уже не опасен. И умер Роллан в своей постели, в маленьком бургундском городке Везеле, недалеко от тех мест, где он родился 78 лет назад. В его спальне суетился парижский доктор, маленький, юркий, он ставил романисту медицинские пиявки, стараясь оттянуть опасно прихлынувшую к голове кровь, и громко нёс какой-то вздор, чтобы отвлечь больного. Русская жена писателя, Мария Павловна Михайлова-Кювилье-Кудашева-Роллан, со страхом смотрела на одутловатое, багровое лицо мужа, её особенно пугали его безжизненные мёртвые глаза. Незадолго до этого Роллан сказал ей: «Если это правда, я хочу умереть. Прямо сейчас. У меня есть пистолет». В день его смерти в типографии Поля Дюпона в Париже закончили печатать последнюю книгу Роллана «Пеги».