Афанасий Коптелов - Дни и годы[Из книги воспоминаний]

Для беседы по рукописи Клеопатра Никифоровна пригласила меня к себе:

— Приходите с женой, — добавила она. — Я хочу с ней познакомиться. Чайку попьем, поговорим.

Гайлиты жили на Красном проспекте, недалеко от штаба Сибирского военного округа, в скромной квартире второго этажа маленького кирпичного дома. Хозяйка ждала нас. На столе парил самовар. Мы с Клеопатрой Никифоровной перелистали рукопись и пересели к столу. Отпивая чай, Зина хвалила смородиновое варенье, в то время довольно редкое, к тому же искусно сваренное самой хозяйкой. Потом они, сидя на диване, рассматривали вышивки.

Через несколько дней Гайлит прислала за ней машину, и они съездили на заседание одного из женсоветов…

Зина умолкла.

— И это все?! — удивилась райкомовка. — И больше она, эта самая… Тьфу! Сразу и не выговоришь. Эта Кле-о-пат-ра не вовлекала?..

— Да никаких попыток с ее стороны… Не звонила, не приглашала…

— Да ты не волнуйся. Говори все.

А не волноваться в те трагические годы никто не мог: по стране катился чудовищный, страшный по своей неизбежности каток репрессий, подминая под себя видных деятелей во всех областях жизни, порой даже далеких от политики. Люди проводили бессонные ночи, опасаясь что и к ним могут постучать в дверь, или раздастся надрывный женский плач в соседней квартире. Каждое утро шепотом передавали, кого увезли из их дома. Ограниченные юмористы «острили» в печати: «Сталинский нарком Ежов берет врагов народа в ежовые рукавицы». Помню, приезжал в город «всероссийский староста» Михаил Иванович Калинин, на торжественном заседании в театре «Красный факел» вручил краю орден Ленина. Принимал орден председатель крайисполкома Грядинский. Один из художников, откликавшихся на события дня, решил запечатлеть торжество на таком парадном полотне, за какие одаривали Сталинской премией. Но еще не успела высохнуть краска на полотне, как Грядинского не стало. Художник не растерялся — устранил портретное сходство. А через день исчезло несколько человек, сидевших в президиуме, автор переписал их всех, заменив неизвестными личностями. Аресты продолжались — переписал третий раз. Под конец убедился, что ему не успеть за трагическими переменами.

Не избежала безвинной кары и Клеопатра Никифоровна, только потому что была женой оклеветаннаго. А сына отправили в детский дом. Так в грозу несправедливости рушились семьи, страдали дети. Многие втайне недоумевали: «Неужели столько врагов?! Да они же работали рядом с нами. И как работали! Миновала бы мою семью грозовая туча».

Зина оборвала свой рассказ на словах об исчезновении Гайлита из города.

— Н-да, — проронила строгая райкомовка и после короткого раздумья отодвинула папку. — На бюро во всем разберутся. Скажу тебе, наш первый как-то проговорился, что он анонимки не признает.

Хотя в то время все еще полагалось ограничивать прием в партию из среды интеллигенции, большинство членов бюро райкома проголосовало за прием в кандидаты Зинаиды Коптеловой. А через год ее приняли и в члены партии.

Рукопись Клеопатры Гайлит в типографии была набрана, но трагическая гроза вынудила рассыпать набор. Юные читатели лишились нужной книги.

В нашем доме почему-то не было ни одного его изображения.

В ту весну прогремела ранняя гроза. Ярые молнии, сотрясая громом все окрест, беспрерывно раскалывали иссиня-черную тучу. После первых же ударов хлынул косой град, крупный, как яйцо ворона, и повыбивал стекла в домах.

Но на заре лета закрыла небо коричневая туча, навалившаяся на страну с запада. Все ждали — по радио выступит Сталин, добавит уверенности в отражении фашистского нашествия, но он промолчал. Почему? Что с ним? И в такую решающую пору? Мы, понятно, не знали, что он впал в депрессию. Нездоров? По радио выступил Молотов, сказал: «Наше дело правое. Мы победим!» А Сталин продолжал молчать. А когда наконец-то объявили его речь, по радио, вначале было слышно: льется вода, и графин позванивает о стакан. Дрожащий голос впервые назвал нас братьями и сестрами. Он все еще был потрясен случившимся. Явно — не ждал грозы. Продолжал верить в договор о ненападении. И приказал не верить нашим разведчикам, которые своевременно предупреждали — Гитлер приготовился к внезапному вторжению.

В душе мы опасались коричневого соседа, но в ту пору не знали о грозовой туче, приготовившейся закрыть небосклон. Тайное узнали только спустя многие годы. Оказалось, что послушная рука накануне выводила вечным пером на листе секретной папки: «В последнее время многие работники поддаются на наглые провокации и сеют панику. Секретных сотрудников «Ястреба», «Кармен», «Алмаза», «Верного» за систематическую дезинформацию стереть в лагерную пыль, как пособников международных провокаторов, желающих поссорить нас с Германией. Остальных строго предупредить». Внизу росчерк «Л. Берия. 21 июня 1941 года».

До вероломного нападения оставалось несколько часов. И первые же огневые часы внесли перелом во всю жизнь страны, во все наши семьи. На нашей великой магистрали загремели поезда

На запад мчались эшелоны сибирских стрелковых дивизий, навстречу — составы с заводскими станками и рабочей гвардией. На пустырях спешно возводились заводские корпуса. Еще не было крыш над головами, а военпреды, готовые к приемке, уже торопили: «Давай, давай!» Давай, Сибирь, самолеты, стереотрубы, снаряды и патроны! Население города сразу же удвоилось. Строились бараки и землянки. Во всех квартирах появились новые жильцы. У нас одну из комнат занял с женой рабочий эвакуированного инструментального завода. Сын Петя, едва успев сдать экзамены за десятилетку, надел солдатскую форму. В одном из домов, превращенном в казарму, он срочно осваивал премудрости штабной работы. Второй сын, Миша, со школьной семьи пошел на оборонный завод к станку, вырубавшему самолетные гильзы из медного листа. Домой приходил на считанные часы, обрызганный с головы до ног машинным маслом, зачастую полуголодный. Меня с острым артритом уложили на койку в клинической больнице.

В продуктовых магазинах опустели полки, по карточкам полагался только хлеб. На базаре цены беспредельно взлетали день ото дня. В нашем доме не было ни денег, ни продуктов. Все, что можно было обменять, мы обменяли на хлеб еще в предвоенные годы, когда его не хватало по карточкам. Нечего положить в горшок, нечего отнести ко мне в больницу. Там, помнится, профессор Карасев, известный диетолог, прописал мне морковный сок. Принесли полстакана. Ой, какой же он вкусный! Но дали только единственный раз, — на кухне не было моркови. Дома нет нечего, кроме соли. Правда, была у жены надежда: поедет в командировку по пристанционным школам, привезет от учителей какой-нибудь овощной подарок. А что завтра положить в кастрлю? Завтра только чай, да и тот морковный. Но не зря говорят — утро вечера мудренее. Вдруг открывается дверь, на пороге — гость. Высокий. В длиннополом тулупе, с буденовкой на голове, сохранившейся еще с гражданской войны. Это председатель колхоза из ближнего села Верх-Тула Петр Захарович Тучин, влюбленный в литературу, изредка писавший селькоровские заметки. Он в первые же дни войны был призван в армию, но врачебная комиссия его, страдавшего язвой желудка, освободила, и он снова хозяйствует в сельхозартели, о которой я писал в газете. Увидев, что в доме нет ничего, кроме чая с корочками пайкового хлеба, Петр Захарович сказал: