Афанасий Коптелов - Дни и годы[Из книги воспоминаний]

В километре от пасеки — полевой стан первой бригады. Пчелы своим ядом подлечили мои суставы, и я в любую погоду хожу туда каждый день. Там три избушки, не перевезенные из деревни.

В одной из них можно застать для беседы или бригадира Алексея Быкова, или учетчика Михаила Палея, украинского парня, после ранения оставшегося в Сибири. По вечерам он уже хороводится с девчатами, кажется, скоро женится и, думается, навсегда станет сибиряком. Во второй избушке хлопочут поварихи, и аромат борщей разносится по всему стану. Третья избушка маленькая, с крошечным оконышком, самая наиважнейшая для бригады. В ней немудрая лежанка с матрацем и подушкой, набитым луговым сеном, малюсенький столик, с керосиновой лампой и особой табуреткой у которой вместо сиденья натянуты кожаные полоски.

Такие — табуретки любят сапожники. Там давно сгустились острее запахи от новой сбруи, промазанной дегтем, и конским потом, источаемым старыми хомутами. Там живет Тихон Никитич Шмаков, высокий, крепкорукий, с задубелым лицом, исполосованным глубокими морщинами. Он первым приезжает сюда с мартовской оттепелью, когда еще только-только пробиваются в снегах робкие ручейки и уезжает домой последним уже по крепкому зазимку. Он мастер на все руки: и хомут коню подберет по объему шеи, и шлею сошьет самодельными льняными дратвами, пропитанными особым варом, и конопляную веревку совьет нужной толщины, и борону сколотит из просушенных брусков да вобьет в нее заранее приготовленные зубья. К его избушке примыкает сарай, крытый дерном. Там у него на верстаке припасены: рубанок, фуганок, пилки, топоры и стамески. На деревянных крючьях висят хомуты, помеченные кличками лошадей. Тут же седелки, уздечки, словом, все необходимое для упряжки. А в деревянном лагунке деготь для смазки тележных осей. На пригреве солнца сохнут обструганные черенки для лопат, смастеренные им самим грабли с просмоленными головками, березовые вилы с умело погнутыми рожками, притом разные по длине и емкости — длиннущие для кидания сена на высокие стога, средние для укладывания в копны, маленькие для школьников, прибегающих в луга на подмогу. И все это аккуратно выстрогано, просушено. Кто же он, Тихон Никитич, на этом стану? А просто хозяин. И мало ему хозяйских хлопот да забот, он еще объездной. По два-три раза в сутки объезжает все поля, смотрит: не воруют ли деревенские озорники огурцы да горох, не копают ли проходимцы картошку, не дремлют ли нерадивые пастухи. Однажды он из очередного объезда вернулся темной ночью, сказал Мише Малию, что выгнал коров с овсяного поля.

— Да как же ты их увидел в такой темноте?

— Услышал! — объяснил объездной. — Они же пыхтят.

Вот таким он был хозяин полевого стана, человек редчайшей заботы.

По приглашению Тучина на полевой стан каждую, неделю приезжал мой друг художник, хромоватый и потому освобожденный от армии, Григорий Густавович Ликман. Он привозил с собой листы ватмана, тушь да акварель, и мы выпускали стенную газету «Хлеб — фронту!» Над моими заметками он написал призывный заголовок: «По-ударному — за стопудовый урожай!»

В ясный день прикрепили газету на особом стенде, сколоченном все тем же Тихоном Никитичем. Неподалеку от стана было отведено поле под картошку для коллектива одного оборонного завода. И вот оттуда пришел бородатый мужик, глянул на наш призывный лозунг и не мог скрыть усмешки:

— Ха-а! — Повернулся ко мне. — За сотню ладите бороться! Да мы тут, на этих землях, бывало, собирали по двести!

С досадой махнув рукой, он пошел назад к своей картофельной делянке.

Кто же он?

Тихон Никитич объяснил нам с Ликманом:

— Из тех горемык… Сумел, удрать из поселенья. К заводу прибился: руки-то нужны. А тут ему от завода дали участок под картошку. Землю он знает. Она, матушка, так родила, что у старательных мужиков от пшенички-то сусеки ломились. Вот как! Ежли с умом да с заботой.

Мужики ушли на фронт. В полях пахали да боронили землю подростки, оставшиеся в семьях большаками. Тихон Никитич присматривал за всеми. Низкорослому поможет коня охомутать, слабосильному супонь затянуть. Прилежных похваливал, на безалаберных покрикивал.

Как-то при мне один беззаботный снял с крюка не тот хомут, который нужно.

— Куда прешь? — остановил его Тихон Никитич. — Этим холку изотрешь до крови. У Игреньки другой хомут. — Вырвал у парня взятый ошибочно. — Видишь тесный. У самого-то шапка по башке. И коню все надо впору.

Я рассказал об этом Ликману, и он дал в стенгазету острый рисунок: выхваченный Шмаковым хомут разорвался.

Вывесили газету. Подоспел Тихон Никитич, глянул, и лицо у него покривилось, будто от внезапной зубной боли:

— Намалевал! Постарался!

— А что, что, Тихон Никитич? — встревожился художник. — Не узнал себя? А вроде бы похожий…

— А на чорта мне похожий-то, — отмахнулся Шмаков крепкой ручищей. — Неправда. Все неправда. Хомут-то целый. Иди — погляди. Я худых не шью. Шестерым борцам не разорвать! Вы тут… — тьфу, прости господи!

Старики потешались:

— Хомут-то хе-хе-хе…

— Дратву, Тиша, худо просмолил, хе-хе…

Не хотелось еще раз огорчать мужика, но вскоре подвернулся уж очень заманчивый случай. В дальнем логу Тихон Никитич отыскал волчье логово и, воспользовавшись минутой, когда волчица убежала за добычей, положил волчат в мешок. На стану сделал для них закуток и начал кормить остатками от кухни. Надеялся — за лето волчата взматереют и шкурки сгодятся на полудошку. Григорий Густавович соблазнился темой и для стенгазеты изобразил объездного верхом на волке. Поставил подпись: «Осенью, откормив волка, Тихон Никитич отправится в очередной объезд». Мужик так рассвирепел, что у него даже сжались кулаки, тяжелые, как молоты. Тучин, сдерживая улыбку, принялся объяснять:

— Так это же «дружеский шарж». Тут так и написано. Ну — как бы тебе сказать? — дружеская шутка.

— Хороша дружба! — хрипел от гнева Тихон Никитич. — Колхозника на волка посадили! — Повернулся к Тучину. — Из обкома приедут — куда от стыда спрячешься?

— Прятаться не буду. Они же понимают: вместе посмеемся.

— Не смех, а горе! — Шмаков потряс кулаками. — Колхозники коней извели — на волках ездят!

А через день мы узнали: Тихон Никитич зарезал волчат. Завидев нас, уходил в свою избушку. И на стенгазету больше ни разу не взглянул.

Медосбор в тот год выдался на славу. Мы с Васей заполняли фляги превосходным цветочным — с фацелии! — медом. Кладовщица Валя Пьянкова наловчившаяся торговать, уже не раз отвозила мед на базар. А Тучин подсчитывал: сколько в банке накопилось денег на покупку самолета. Не хватит — можно пшено продать.

Одну флягу меда привезли к нам во двор, я по телефону сообщил всем писательским семьям, в первую очередь эвакуированным из Ленинграда и Москвы. У кого не было телефона, к тем направил посыльных, и двор наполнился радостным гулом: