Игорь Ефимов - Джефферсон

Джефферсон подавил гневный порыв и сказал почти спокойно:

— Мистер Пейн, завтра я передам полторы сотни моих невольников в вашу собственность. Что вы намерены с ними сделать? Немедленно отпустите всех на волю? И будете думать, что это облегчит их судьбу?

— В конце своего эссе я делюсь с читателями мыслями по этому вопросу. Кому-то из отпущенных можно будет выделить участки земли за умеренную ренту. Кого-то обучить ремеслу и устроить на работу в соответствующие мастерские. Старые и больные, конечно, какое-то время должны оставаться на попечении бывшего хозяина. Всё это я не выдумывал из головы. У меня перед глазами был пример Мозеса Брауна, богатого квакера из Род-Айленда. Три года назад он отпустил на волю всех своих рабов и помогал им начать новую жизнь.

— Но при этом его брат, Джон Браун, остался активнейшим работорговцем в колонии. Должен ли был Мозес убить брата за то, что тот не последовал его примеру? Законодательное собрание у нас в Уильямсберге в своё время приняло закон: все освобождённые рабы должны немедленно покинуть Виргинию. Другой закон объявляет уголовным преступлением попытку обучить раба грамоте. Куда уедут освобождённые вами рабы, не умеющие читать и писать? Или вы предложите мне разогнать плохих виргинских законодателей и откуда-то набрать новых, разделяющих идеалы христианского милосердия?

— Я не говорю, что желаемые перемены можно осуществить за один день, месяц, год. Но начать стремиться к ним, настаивать на них можно уже сейчас. В тексте же Декларации, подготовленном вами, я не нашёл никаких призывов к запрету торговли людьми.

— Текст Декларации? — Джефферсон упрямо нагнул голову, поколебался какое-то время, потом взял со стола свой портфель и начал извлекать оттуда исписанные листы бумаги. — Доктор Раш, вчера вы спросили меня, отчего я не разделяю всеобщего ликования по поводу объявления независимости Америки. Позвольте мне теперь объяснить вам причину.

Он расчистил место на столе, положил рядом две стопки страниц.

— Слева я кладу текст Декларации, который был утверждён конгрессом. Справа — мою рукопись. В ней отмечены места, не попавшие в окончательный текст. Прошу вас, прочтите их вслух.

Раш взял протянутый листок, бросил укоризненный взгляд на Пейна, начал читать.

«Английский король поднял жестокую войну против самой природы, попирая священные права на жизнь и свободу жителей далёких африканских стран, которые не представляли никакой угрозы для его государства. Он пленял их и отправлял в рабство в другое полушарие, в таких условиях, что многие погибали во время перевозки. Пиратство было всегда прерогативой язычников, но тут этим занялся христианский монарх. Стремясь держать открытым тот рынок, на котором продают и покупают людей, он подавлял все наши попытки законодательными мерами покончить с этой позорной торговлей. А сегодня он подстрекает тех самых людей, которых обрёк на неволю, поднять оружие против нас и тем самым купить себе свободу, которой он же и лишил их».

Голос доктора Раша постепенно набирал уверенность, звонкие ораторские интонации прорывались на ключевых словах. Чарлз Пил слушал, застыв с углём в руке. Томас Пейн качал головой, вздыхал, поднимал глаза к солнечному квадрату на потолке.

— Я предъявлял обвинения не только королю, — сказал Джефферсон. — В условиях парламентской монархии избиратели тоже несут ответственность за действия избираемого ими правительства. Прочтите вот отсюда.

«Мы взывали к великодушию и справедливости англичан, призывая их воспротивиться узурпаторам, сеявшим раздор между нами. Но на своих свободных выборах они снова избирали этих людей в парламент. И сегодня они не протестуют, когда их повелитель посылает против нас не только своих солдат, но также иностранных наёмников. Это вынуждает нас забыть прежнюю братскую любовь к соотечественникам и отнестись к ним так, как относимся к остальному человечеству: друзья в мирную пору, враги в пору войны. Путь к счастью и славе открыт для нас так же, как и для них».

Томас Пейн встал со стула, направился к Джефферсону, не глядя нащупал его ладонь и начал сжимать и трясти её обеими руками.

— Да, я согласился на эти вымарывания, — сказал Джефферсон. — Но чувство было такое, будто моё любимое детище у меня на глазах искалечили. Я уговаривал себя смотреть на происходящее как на жертвоприношение. Принести жертву на алтарь единства колоний — это казалось мне оправданным. Если мы все будем придерживаться только высоких принципов, мы никогда…

— Да ведь и я тоже! — с горячностью перебил его Томас Пейн. — Тоже не решился включить своё эссе о рабовладении ни в одно из изданий «Здравого смысла». На сегодняшний день… Половина страны живёт невольничьим трудом… То, что вызревало в течение столетия, невозможно переделать ни в год, ни в два…

— Особенно посреди полыхающей войны, — сказал доктор Раш. — Мистер Джефферсон, эти два американских патриота через несколько дней отправляются на бастионы, возводимые нынче вокруг Нью-Йорка. Не кажется ли вам, что двум депутатам конгресса было бы уместно на прощание хотя бы угостить их хорошим обедом в таверне за углом? И поднять тост за их благополучное возвращение?

12 июля, 1776

«Адмирал лорд Хоу прибыл к берегам Стейтен-Айленда с мощной эскадрой. Имея под своей командой такие силы, он был уверен в успехе. Однако, демонстрируя военную мощь Великобритании, он всё ещё был в плену иллюзии, что примирение возможно. В выпущенной пышной декларации он обещал полное прощение главным руководителям колоний, уклонившимся от исполнения своего долга, при условии, что они поспешат вернуться к подчинению власти законного короля, и обещал им возвращение монаршей милости».

2 сентября, 1776

«Мы высадились на Лонг-Айленд 22 августа, не встретив сопротивления. Отступая, янки сжигали все посевы и угоняли скот и лошадей… Ночью 26-го генерал обошёл левый фланг мятежников, я был послан обойти правый, имея восемь батальонов, два отряда лоялистов Нью-Йорка и десять орудий. Утром 27-го я занял выгодную позицию перед укреплениями мятежников. В течение нескольких часов длились стычки и артиллерийская дуэль, которые отвлекли всё внимание неприятеля на мой отряд, так что они не заметили продвижения основных сил, пока не были полностью окружены. План этот держался в абсолютном секрете, так что ни рядовые, ни офицеры не знали направления удара, что принесло нам полную победу… Всего противник потерял примерно три тысячи человек — убитыми, ранеными, утонувшими, взятыми в плен. На нашей стороне всего 50 убитых и 200 раненых, многие из них — легко».