Борис Васильев - Картежник и бретер, игрок и дуэлянт

А я лежал, как упал, не шевелясь: этому нас в Корпусе неплохо научили. Лежал и копыта считал: сорок лошадей на четыре копыта - сто шестьдесят конских кованых ног над головой. Когда пронеслись, вскочил и... турка, размозженного конскими копытами, увидел. Не обучался он, видно, в Корпусе для дворянских детей...

- Вы давеча спрашивали, господарь, не участвовал ли я в сражениях? нахально объявляю вечером. - Тогда недосуг было ответить: да, участвовал.

Расхохотался Мурузи:

- За здоровье моего дорогого гостя русского офицера Сашки Олексина! Ура, господа!..

Три дня я тогда у господаря гостил, три веселых и шумных дня. А потом в Кишинев выехал. Чтобы каждое утро в Канцелярию генерала Инзова являться...

На следующее по прибытии утро явился, а мне Смирнов, чиновник Канцелярии, и говорит:

- Новость слышали, Олексин? Урсул из крепости сбежал.

- Как, - искренне поражаюсь, - сбежал?

- Представьте себе, силища какая! Прутья раздвинул, прыгнул в Днестр и поминай как звали.

- Может, утонул?

- Если бы. За две ночи две почтовые кареты ограблены. Сопровождающие все живы, деньги и ценности исчезли, на дверцах каждой кареты - его визитная карточка.

- Визитная карточка?

- Дубовая веточка.

Вот тебе, думаю, и пари, вот тебе, думаю, и розыгрыш... Или я ничего не понял, или Раевский не все мне говорил, а только вместо озорного пари совсем неплохо придуманный план вдруг явственно обозначился. И характер старого коменданта Тимофея Ивановича учтен, и его влюбленность в пунш по собственному рецепту, и Пушкин для отвода глаз, и я - для сокрушения решеток. И Тимофей Иванович при этом никогда в жизни не признается, что допустил посторонних в крепость, потому как вылетать со службы без мундира и пенсии ему совсем не хочется. Настолько это ему не хочется, что унтеру своему он только три слова произнести разрешит в ответ на все вопросы: "Не могу знать!" И Пушкин - уже в Одессе, и Раевский - на дивизионных сборах, и я - на королевской охоте...

(На полях - приписка: Да было ли все это на самом деле? Порою мне кажется, что и не было вовсе, что легенда это, в которую я был вовлечен, а потому и сам же в нее уверовал. Не знаю, не знаю, и спросить уж не у кого...)

И еще одно вспоминается - еще до этого, до этого. Костер, я перепелов настрелянных жарю на шомполе, как умею, а за спиной у меня разговор.

- Рим сгубила несвобода, но отнюдь не нашествие варваров. Деление собственного народа на патрициев и плебеев лишает гражданских чувств как первых, так и вторых.

Пушкин, Раевский и капитан Охотников. Признаться, очень этот капитан почему-то невзлюбил меня, но - терпел. Ну, и я его - соответственно.

- Упрощаешь, Владимир Федосеевич, упрощаешь...

- Тюремщик меж ними, - вдруг говорит Александр Сергеевич. - Меж патрициями и плебеями непременно тюремщик появляется. Только к одним - лицом, а к другим - затылком.

- Любая несвобода есть слабость государства, но никак не мощь его...

Это - Раевский.

А я слушаю во все уши и перепелов на шомполе во что-то совершенно несъедобное превращаю...

...И почему вспомнилось вдруг?..

22-е августа. Очень памятный день

Утром являюсь в Канцелярию, а мне:

- К Его превосходительству.

Проводят. Вхожу. Докладываю.

- Ваше превосходительство, прапорщик...

- Простил тебя Государь, Олексин, - добродушно улыбнулся Инзов, по-отечески. - И повелел служить в Новгородском лейб-гвардии конно-егерском полку. Выезжай немедля.

Подорожную и все бумаги на руки тут же выдали, собраться мне было что голому подпоясаться, а попрощаться... С мамой Каруцей расцеловался, с Беллой да Светлой... Всплакнула она над нежданной свободой моей.

- Краев у тебя нет, Саша. Ну ни в чем...

Еще кое-кому добрые слова сказал. А вот Руфина Ивановича Дорохова в квартире его не оказалось.

Но я разыскал его в конце концов. За одним из карточных столов. То ли на охоту вышел Дорохов, то ли на работу - это уж кому как судить. Увидел он меня, нахмурился почему-то. Поначалу показалось, что рассердился даже. Карты отложил и отвел меня в сторонку. Я рассказал ему о новостях, столь радостных для меня, и добавил в конце:

- Пригласите за стол, Руфин Иванович. За ним и распрощаемся ко взаимному удовольствию.

- Нет, - отрезал он весьма жестко, но - улыбнулся. - Я проигрывать не умею.

- А я - не люблю. Чем не пара?

- Прощай, патриций, - обнял он меня на дорожку, сказал вдруг: - Я - не мистик, но у меня сейчас такое чувство, что мы непременно с тобою встретимся.

(Приписка на полях: Как в воду глядел...)

Сентябрь, что ли. Желтая листва

Тоскую в своей Антоновке. И потому, как ни странно, еще тоскую, что матушка с батюшкой что-то к своим пенатам не торопятся. А я, признаться, при матушке не могу очередной Марфуше или там Дуняше сказать, чтобы подушки мне на ночь взбила. Ну не в силах. И это пройдя огонь, воду и медные трубы. Боюсь, что утром, с матушкой глазами столкнувшись, лоб ладонью прикрою, что ли...

А еще потому тоскую, что в сторону графского особняка сам себе дорогу заказал. Каждое утро Лулу по полям, лугам да опушкам гоняю, но туда - ни под каким видом. Да Лулу и сама не идет, проверял. Понимает. Уверен, что понимает.

Батюшка днем усердно хозяйством занимается, а вечерами - мной. С тем же усердием.

- Что есть родина и что есть отечество?

- Одно и то же.

- Ан и нет. Отечество - под ногами. Святая память о доблести и чести предков твоих, а с их помощью и о самой Руси. А родина - место, где родиться довелось да вырасти до осмысления, что родился именно тут. Две березки, сосна корявая за околицей да ракита над прудом. И никуда от сих предметов не денешься, сколько бы ни жил. А коли деться довелось, так о них и тосковать будешь всю солдатчину, как о знаках родины своей.

- Ну и слава Богу, - говорю. - И я...

И - замолкаю, подумав: а о чем, собственно, тосковал я, скажем, в Бессарабии? Об Антоновке? Нет. Об Опенках родовых? Да тоже нет. О... о Корпусе, что ли?

- Вот-вот, - говорит батюшка, будто мысли мои прочитав. - Да ни о чем ты не тосковал по той простой причине, что все твое было с тобой на манер багажа. Отечество, память о великой его истории, которую никакой околицей не ограничишь, потому что ни в какую околицу она и не вмещается.

А ведь прав в чем-то мой бригадир, думаю. Не свойственна нашему брату офицеру тоска по чему-то предметному...

- Никогда крестьян своих на вывод не продавай, - строго говорит вдруг батюшка. - Только с землей, коли уж нужда заставит. Только с землей, с березками их и прочей видимой атрибуцией.

Omnia mea mecum porto ("Все свое ношу с собой"), думаю. Похоже, что так, по себе сужу. Только хорошо это или плохо? Хорошо или плохо?..

Вероятно, я - в основе, что ли, - не самый плохой сын. Из любви к матушке и почтения перед нею - все терплю. И не просто терплю, но и порывы свои ограничиваю. И батюшку терплю, и назидательные беседы его - тоже. В конце концов, на то и дети, чтобы на них выводы из собственных ошибок изливать.