Павел Моренец - Смех под штыком

С холодком встретили: «Приехали? Долгонько. Все лавры проездили. На готовом можно и работу развернуть. Что ж, оно конечно, при воротничке… манжетах, в шляпе в горах как то не того, а все-таки, раз вождь, — против не попрешь, веди».

Но он принес невеселые вести:

— В Екатеринодар прибывают с фронта войска белых под командованием генерала Филимонова для борьбы с красно-зелеными.

Но не разбегаться же им, не приняв боя? Надо хоть семьи выручить. И приказ уже отдан.

Выступили. Погода препаскудная: дождь хлещет, ноги в грязи увязают: лицо, руки мокрые, шинели набухли, а итти надо; семьи заждались, глаза проглядели.

Двигаются зеленые длинной понурой цепочкой. Посредине их начальство, чтоб опасность ни спереди, ни сзади не грозила. Петренко-то впереди. Но Петренко — отчаянный, а почему эти вожди трусят? Ну, непобедимое войско, глядя на них и не глядя на то, что до Джубги еще верст двадцать, полыхается: вынырнет ли из под ног птичка или заяц поскачет от них — и шарахнулись, как пугливая лошадь, в сторону. А ведь шло их 350 на гарнизон вдвое меньший.

Шли с большими остановками. В ночь под 19-е августа зеленые уже приближались к Джубге. Верст за десять до нее в первой роте кто-то выстрелил из револьвера. Непобедимое — в кусты, под кручи, в ущелья.

Навоюй с таким войском. Да тут сам Наполеон без штанов набегается. Казалось бы, что особенного? Ну, хлопнуло, и хлопнуло: может, сучок обломился; может, согрешил кто; может, откашлялся кто; может, и в самом деле кто подшутил; да, наконец, может, и провокатор какой затесался, — но ведь из револьвера одной пулей всех не перебьешь? Стрелять он в зеленых не сможет: сейчас же обнаружится; белым донести не успеет? А подберется цепь к Джубге — тогда пусть перебегает, тогда белые по стрельбе догадаются, что зеленые в гости пожаловали. Раз пугают, значит пугаться не надо.

Но зеленые все-таки разбежались. «Ау-ау, и куда вы, черти, разбежались, и чего вы, полосатые, испугались?» — Притаились орлы под кустами. Кое-как успокоились, собрались. Стали искать виновника, да разве в такой панике его сыщешь? Решили: в цепи провокаторы — и пошли дальше, будто их за рога тащат.

Подошли к Джубге, окружили ее. Десять часов утра. Разве это дело? Зеленые в десять утра нападают! Где это водилось? Нет уж, видно не судьба. План-то разработали детальный: подтянуться, выжидать. Петренко на дерево полез, видит — из казарм пулеметы белые тащат. Тут сообщили ему, что провода оборваны — можно начинать. Но связь от всех частей еще не прибыла. И ждать некогда. Приказал наступать.

Пятая рота доходила до маяка; третья не могла завладеть своими ногами: носят ее то взад, то вперед, а белым такие чудаки — забава, белые таким чудакам из пулеметов жару поддают. А пулеметов у белых хватает, вообще бьют чуть не из каждого дома. Правда, самих белых мало, да хочешь-не-хочешь дерись до последнего. Попробуй-ка их днем взять, когда они наготове. Ну, Петренко видит, что его третья непобедимая в азарт вошла, постолами себя бьет по заднице, — приказал отвести ее в безопасное место, да ей и там не сиделось. А Кубрак со своей бывшей четвертой группой перестарался: они лежали за речкой и засыпали пулями свои цепи по другую сторону Джубги.

Петренко на дубе сидел, в бинокль за боем наблюдал. Белые сыпнули по нем из люисса, пуля не задела, а дубовым мусором от коры засыпало глаза — свалился. Потом снова поднялся, видит — проиграно все: третья, непобедимая, говорит — на сегодня довольно, патронов нет, мало прихватили с собой. А белые, человек 25 с люиссом, начали заходить в тыл Петренко. Тут уж ясно стало: ничего больше не высидишь — отступили, прихватив с собой двух раненых и одного убитого из роты Кубрака, видно, они-то и выдержали весь бой.

Разошлись зеленые по трем направлениям, а Петренко с 25 непобедимыми орлами третьей роты и со штабом двинулся в Дефановку доложить Хмурому о результатах боя.

А вы что думаете, Хмурый будет вам размениваться на мелочи? Подвергать свою драгоценную значимость и все революционное движение на Северном Кавказе риску? Ведь кубанские подпольники почти все в тюрьме сидят. Кто же заменит новоявленного вождя, если с ним грех случится?

Снова говорит Хмурый:

— Войска генерала Филимонова лезут в горы. Сопротивление бесполезно. Нужно итти в милую, прекрасную, гостеприимную Грузию, где цветут зимой розы, где все поет в сладостной неге. Нужно создать новый комитет. Нас осталось трое: я, конечно, ты, Витя, и ты, Гриша. Мы можем себя выбрать, выражаясь в шутку. Комитет мы перенесем во Владикавказ… Что?.. Далеко?.. Семьсот верст поездом с двумя пересадками? — пустое. Было бы желание работать. Знаете — неудобно два комитета, Кубанский и наш, Краевой, держать в одном городе, а нам предстоят дела мировой важности.

Петренко сиротливо осторожно спрашивает:

— Ну, а мы как?

— Я же сказал: в Грузию. Я вам напишу. Пока с вами останется Гриша.

Он поднялся и твердо произнес:

— Завтра я ухожу. Потрудитесь приготовить проводника и вообще все, что полагается. — Тряхнул длинными, откинутыми назад волосами, воротничек, манжеты поправил и вышел прогуляться, заложив руки за спину.

Вести шли одна хуже другой. Пришел Петренко в Левую щель, а там сообщают: в Пшаде белые. Посылает в пшадскую шестую роту связь — оттуда доносят: сдались вместе с командирами.

Тут прискакал верхом на клячонке Жмудь: бежал из пятой группы. Назвался начальником штаба ее, присланным за помощью, сказал, что пятая уже два дня отбивается от белых, и, если немедленно, сию же минуту, не помочь ей — она погибла. Сказал — и исчез. Кто такой? Что такое?

Кое-кто его знал — верно: Жмудь. Сейчас же послали Кубрака: «Твои цементники храбрые, им везде первая дорога — иди отбивай Пшаду, прорывайся к пятой. Может, и самим придется туда удирать».

Ушел Кубрак со своей ротой, еще страшней стало. Придет ночь — и чудится «Ночь на Лысой горе»: справляют дикую, кошачью свадьбу шакалы, поют о гибели полки, кишит черная бездна невидимыми змеями…

Дрожит кучка повстанцев, дерзнувшая выступать, побеждать, когда белые идут к Москве. Забились зеленые, в трущобу Левой щели, ждут гибели.

Из Шапсугской донесение, что через Шабановский перевал идут белые с горными орудиями, все хутора по пути жгут, расправляются с семьями зеленых.

Со всех сторон эхом перекатывались по ущельям взрывы снарядов, трескотня пулеметов, ружейной беспорядочной стрельбы.

В Шабановке белые согнали скот на улицу, не позволяя его кормить, поить — и скот поднял такой жалобный рев, что жители заметались в отчаянии. Старики сами разыскивали сыновей, падали перед ними на колени и умоляли их сдаваться.

Не выдержали зеленые: пример Постовалова, который пассажиров обирает, пример пшадцев, мирно живущих по хатам, заразой проникает в мозг. Но как сдаваться после того, что было, после боев? Стоит ли рисковать своей головой? Не для того ли есть головы командиров? Они начинали — им и отвечать, а мы ни при чем, — мы темные люди. Змеей ползут разговоры: сдаваться, выдавать… Избегают смотреть в глаза командирам: в жертву идолу их метят.