Эдуард Экк - От Русско-турецкой до Мировой войны. Воспоминания о службе. 1868–1918

Совсем иным являлся командир 22-го полка полковник Некрасов – весь на рекламе, требовавший постоянной проверки, как в исполнении нарядов, так в особенности представляемых им донесений.

Очень характерно обрисовывает его моя беседа с командирами по поводу предстоящих наград. Вслед за окончанием ноябрьских боев, было получено распоряжение 1-й армии: «Ввиду доблестного поведения частей дивизий в последних боях разрешаю, помимо представления к статутным наградам, представить к очередным наградам половину всех офицеров, бывших в строю во время боев, в том числе от 71-й дивизии разрешаю представить 8 офицеров к награждению чином».

Хотя 22-й и 24-й Восточно-Сибирские стрелковые полки подошли к нам только вечером 15 ноября и участвовали лишь в наступлении и овладении перевалом Ванлихе, я решил распространить и на них пожалованную норму наград, кроме производства в чины.

Собрав командиров частей, объявил им о разрешенном представлении к наградам. Полковник Лечицкий благодарил за внимание, оказанное полку, полковник же Некрасов заявил:

– А что же я скажу другой половине офицеров, которых не представлю к наградам, как буду им смотреть в глаза?

Подошли наконец и приданные дивизии полевые госпитали, 30-й и 31-й, и были расположены: 31-й – в д. Сонлунью за Далинским перевалом, в 18 верстах от д. Ценхенчень, и 30-й – в окрестностях города Фушуна, у начала узкоколейки Дековилля, проложенной от г. Фушуна до д. Мадзяндзянь.

Эти госпитали в дальнейших боях сослужили нам большую службу, принимая от нас всех серьезно раненных, которые могли выдерживать перевозку на подводах или санитарных двуколках. Особенно тяжело раненных и всех легко мы оставляли в д. Ценхенчене, в дивизионном лазарете. Среди таких тяжело раненных находились и три японца – солдаты, подобранные нами после боев; лежавший же с ними офицер не дал себя взять и, собрав последние силы, застрелился. Вообще, в первый год войны японцы дрались с необычайным упорством и здоровыми ни при каких условиях не сдавались в плен. Даже подобранные нами раненые, лежа вместе с нашими, обласканные, накормленные, все же пытались себя уничтожить: один при помощи оказавшейся у него веревки задушил себя; другой, попросив пить, успел проглотить яд и скончался в сильных страданиях, все время крестясь по-католически; третий, совсем уже ослабевший, все пытался засунуть кулак в рот, в расчете, что таким путем задушит себя.

И не то чтобы они не ценили наш уход за ними, напротив, они или знаками, или через переводчика всегда высказывали благодарность. Однажды при обходе раненых я натолкнулся на такую сцену. Раненый японец знаками просил у санитара помыться и, когда санитар исполнил его просьбу, улыбаясь благодарил, посылая санитару воздушные поцелуи. Рядом с японцем лежал раненый бородач-чембарец. На вопрос санитара:

– А ты не хочешь помыться? – бородач только посмотрел на него и проговорил:

– А нешто меня так не узнаешь?

Но и те из наших солдат, которые не очень заботились о том, чтобы помыться, с увлечением, при первой возможности шли в баню и парились. Помимо построенных частями, любители сами устраивали еще бани следующего типа: вырывали глубокую, в рост среднего человека, цилиндрической формы двойную яму, ширина внутреннего цилиндра такая, чтобы человек мог свободно в ней стоять, не прикасаясь телом к горячей земле. Кругом этого цилиндра вырывалась пустота такой только ширины, чтобы в ней могли гореть опускаемые дрова. Огнем этих дров стены внутреннего цилиндра настолько нагревались, что к ним нельзя было прикасаться. Когда такая баня была достаточно накалена, любители раздевались по очереди тут же на морозе, при помощи рук опускались в яму и оставались в ней, кто сколько мог; затем таким же путем выскакивали на мороз медно-красного цвета, так что пар от них валил, и, прежде чем одеться, несколько секунд стояли голыми над ямой.

6 декабря, в день тезоименитства государя Николая Александровича, был назначен церковный парад при 283-м Бугульминском полку, праздновавшем в этот день свой первый полковой праздник.

Было 19 °R мороза при полном безветрии. Молебен, как всегда, служили перед строем полка. На парад, после провозглашения здравия и благоденствия Его Императорскому Величеству, были розданы Георгиевские кресты и медали всем представленным за Лаоянские, сентябрьские и последние бои.

Полк представился отлично в новых самодельных папахах. Людям были выданы чарка водки, улучшенный обед и чай с белым хлебом. Мы все собрались в фанзе командира полка. В полку оказались хорошие повара, булочники, кондитеры, колбасники, которые приготовили отличный обед. Вино красное и белое и двенадцать бутылок шампанского были присланы главнокомандующим в подарок полку и, хотя оно в пути замерзло, мы пили его с большим удовольствием.

Незаметно подошли праздники. Пользуясь полным затишьем на фронте и пребыванием в нашем расположении маркитанта, доставившего нам несколько окороков ветчины и красного вина, я в первый день Рождества пригласил к обеду всех командиров частей.

В ожидании гостей я сидел и подписывал необходимые распоряжения, когда вошел Фома и доложил, что желает представиться прапорщик Зетть. Не отрываясь от дела, я только сказал:

– Проси и поставь прибор.

Подписав последнюю бумагу, встал и, увидев перед собой знакомое лицо, только тут сообразил, в чем дело. Протянув ему обе руки, я воскликнул:

– Так вы живы, а ведь я на запрос вашего отца написал ему, что вы погибли в бою 26 сентября, и сообщил, как хорошо вы сумели себя поставить и заслужили общее расположение и уважение. Что он бедный пережил.

Зетть, улыбаясь, ответил:

– Не волнуйтесь напрасно, я был ошибочно показан убитым, тогда как был лишь тяжело ранен, благополучно эвакуирован, и судьбе было угодно, чтобы мы вместе с отцом прочли ваше письмо. Отец вам очень благодарен за ваше внимание.

Я тотчас же провел его на другую половину фанзы и представил всем вернувшегося с того света прапорщика – и мы весело сели за стол.

В день Нового года после обедни зашел к командиру Бугульминского полка на шоколад. Все чины полкового штаба еще накануне были заинтригованы и неприятно поражены внезапным исчезновением полкового мясника вместе с самым большим быком, купленным еще под Ляояном и которого мясник ни за что не соглашался зарезать, упрашивая каждый раз оставить его на черный день.

Поиски никакого результата не дали. Очевидно, люди были в заговоре, потому что около полудня в ворота фанзы въехал разряженный мясник верхом на быке, убранном бумажными лентами разных цветов и, остановившись посередине двора, поздравил командира с Новым годом, причем тут же и был сфотографирован.