Николай Муравьев-Карсский - Собственные записки. 1811–1816

Бургмейстер меня так полюбил, что не хотел ни под каким видом отпустить и упрашивал, чтобы я ночевал в городе.

– Ich werde Ihnen ein Quartier verschaffen mit bester Verpflegung, [110]– говорил он; но я не согласился, и мне подвезли vierspannige Vorspann’s-Fuhr, [111]большую фуру, в которую можно бы 15 человек поместить. Ее навалили полную сеном, на котором я разлегся со своими людьми, фура тронулась шагом и так медленно подвигалась, что, отъехав полторы мили, я должен был остановиться на ночлег в деревне, где нашел тот же порядок, как и в городе: та же ратуша, в коей заседал шульц. Мне отвели квартиру и на другой день также снабдили фурой для дальнейшего следования. Такими удобствами для проезжающих военных обязаны мы были французам, которые, при долговременном своем пребывании в немецкой земле, без зазрения совести делали непомерные требования и обижали жителей, если прихоти их не в точности выполнялись. Французские солдаты, стоя на квартире у порядочных людей, делали то же самое, и добрые немцы, наконец, уверились, что так должно быть; они были счастливы, когда видели со стороны наших офицеров вежливость и благодарность.

Я приехал в Инстербург, где взял квартиру для ночлега, и написал оттуда письма в Россию. В городе собралось много фрейвиллигов, или вольноопределяющихся, все конные. В числе их находились и молодые люди высших сословий, которые определялись рядовыми; они вооружались и одевались на свой собственный счет и составили в армии особый корпус под названием das freiwillige. [112]Во всей Пруссии вооружались, и отряды вольнослужащих были довольно многочисленны. Ратники сии дрались храбро, но многие из них случайно попались к французам в плен в начале последовавшего перемирия, когда не успели еще всем войскам разослать повеления о временном прекращении военных действий. Было также много пеших вольнослужащих, и в числе сих находились мальчишки 14-ти и 15-летние. Они вооружались короткими штуцерами, которые далеко били; самые же егеря стреляли весьма метко и редко выпускали напрасный выстрел. Их сформировали в баталионы, и стрелки сии заменяли старых солдат с большим преимуществом. Те конные вольнослужащие, которых я в Инстербурге видел, были плохие кавалеристы, хотя и одевались в длинные гусарские венгерки. Ими командовал отставной старый гусарский поручик, который некогда служил в отряде славного майора Шиля, в 1808 или 1809 году. Он выводил своих охотников в поле и учил их поодиночке наездничать, что они довольно неловко делали, но показывали большое уважение к своему старому поручику, горели любовью к отечеству и питали непримиримую вражду к французам. Все они с нетерпением ожидали выступления в поход, чтобы сразиться с бывшими их угнетателями.

Из Инстербурга ехал я чрез Татау, любуясь обработанностью местности, и прибыл в Кёнигсберг, где находился в должности военного губернатора с нашей стороны бывший шеф Новороссийского драгунского полка генерал-майор Сиверс. Этот Сиверс был большой хлопотун, но человек бестолковый, грубый и, говорили даже, пьяный. В спорных случаях с обывателями он, в угодность пруссакам, притеснял русских; но ему, кажется, не удалось это, ибо слышно было, что по выезде его в Россию от прусского двора представлен был государю начет, сделанный на Сиверса за время бытности его в Кёнигсберге комендантом. Не знаю, чем это дело кончилось.

Приехав в Кёнигсберг, я пошел в канцелярию Сиверса, чтобы получить квартиру и позволение провести несколько дней в городе, всех между тем спрашивая о двоюродном брате моем Александре Мордвинове, как он неожиданно со мною встретился, чему я очень обрадовался. Он по знакомству своему тотчас доставил мне квартиру на большой улице, недалеко от Armen-Brüder, у madame Коллевино (Collevino), доброй и толстой немки. Муж ее был тоже добрый немец, чем-то торговал, ходил напудренный, с косой, и по утрам прибегал ко мне с известием о новом поражении французской армии, показывая письма, полученные им из разных мест. «Noch eine Pataille!» [113]– были всегда его первые слова. Вести сии завлекали его в политические суждения, причем он не щадил всей Германии [114]в пользу Пруссии, делил царства, и ничего более в ответ от меня не требовал как «Ja!». У него были две хорошенькие взрослые дочери и один сын, недавно определившийся в вольнослужащие егеря.

С. Н. Корсаков находился с Петербургским ополчением при осаде Данцига, почему я не надеялся его увидеть; сам же Мордвинов был отпущен на короткое время в Кёнигсберг. Я с ним однажды обедал у брата коменданта, пионерного генерала Сиверса 2-го, с которым был еще в Петербурге знаком в 1811 году. В тот же вечер пошли мы в театр, где играли Сандрильону, Die Aschen-Brodel. [115]

В Кёнигсберге состоял в то время один жандармский офицер пруссак по имени Танкред von чего-то, который был знаком с моей хозяйкой. Однажды, зазвав его к себе, я просил его пригласить его товарищей и употчевал их до такой степени, что они без проводников не могли домой идти. Странно покажется, что я послал за незнакомыми офицерами, чтобы вместе вечер провести, но такое обращение водилось между пруссаками и русскими офицерами: встречаясь с незнакомым на улице, пруссак жал русскому руку и называл его mein bester Camrad или Herr Camrad. [116]Наши солдаты также дружно жили с прусскими. Наша гвардия во всю кампанию стояла попеременно в карауле у государя с королевской гвардией и, по смене, солдаты обеих наций пожимали друг другу руки. Прусские солдаты имели более денег, чем наши, и, называя наших своими избавителями, водили их в трактиры и потчевали. Они дивились, как наши выпивали водку стаканами, и слушали со вниманием рассказы наших, хотя и не понимали их. Пока напиток еще не начинал действовать, все происходило дружно и миролюбиво; когда же наши, употребляя без меры даровую водку, напивались допьяна, то заводили ссору с пруссаками, драку и выгоняли их с побоями из трактира. Немки вообще оказывали много склонности к русским и часто поддавались соблазну. Женщины хороши собою в Германии, а особливо в Саксонии. К слабости присоединяют они любезность, ловкость и, что удивительно, хорошие правила, так что их нельзя называть развратными, и они не вызывают к себе презрения, а скорее внушают участие.

В Кёнигсберге я нашел нашего поручика Окунева, квартирмейстерской части, который был захвачен в плен французами в Бородинском сражении и лежал больным в Кёнигсбергском госпитале, когда казаки выгнали неприятеля из города. Комендант Сиверс прикомандировал к себе Окунева и давал ему писать маршруты для проходящих команд.

После пятидневного пребывания в Кёнигсберге я отправился далее к Эльбингу, через города Гейлигенбейль, Брандеберг и Фрауенсбург. Я ночевал в селении на берегу Фришгафа. Вечер был прекрасный. Я пошел на берег моря; садящееся солнце позлащало воды в пространном заливе, все было тихо, слышен только был крик лебедей на море; все клонило к задумчивости, и я провел таким образом часа два в созерцании, давая полную свободу воображению. Ночь уже наступила, когда я возвратился на квартиру.