Николай Муравьев-Карсский - Собственные записки. 1811–1816

1812 года 31 декабря ввечеру приехал я в Петербург прямо к дяде Николаю Михайловичу Мордвинову, у которого воспитывалась с дочерьми его сестра моя Софья. Я вошел в комнаты в дорожной своей одежде, бурке и башлыке. Меня не узнали и, как тогда были Святки, то приняли сначала за кого-нибудь из переодевшихся дворовых людей. Меня долго осматривали и узнали только тогда, когда я скинул башлык. Все бросились меня обнимать, и я был истинно счастлив видеть себя снова в кругу близких и любящих меня родных, после целого почти года, проведенного вдали от своих, в трудах, нуждах всякого рода и без известий о своих домашних и близких людях. Дело, разумеется, началось с чая; посадили меня, и все, расположившись около меня, стали расспрашивать. Одна только тетка Катерина Сергеевна уговаривала меня отдохнуть, предоставляя себе удовольствие беседы до другого дня. Но, прежде всего, хотелось мне расспросить об адмирале Мордвинове и дочери его Наталье Николаевне, и я узнал, что во время вступления неприятеля в Москву он уехал с семейством в новое свое Пензенское имение. О батюшке имелись неполные сведения, ибо он редко писал. Я узнал, однако же, что он вступил в службу по кавалерии полковником и формировал ополчение в Нижнем Новгороде. Полагали, что брат Александр тоже в Нижнем Новгороде. Там же находился и брат Михайла, который выздоравливал от полученной им под Бородиным раны.

Переночевав у дяди, я на другой день переехал в казенный дом Кушелева, где полковник Эйхен дал мне прежнюю мою квартиру. Я начал лечиться у нашего штабного врача Свеяского, который прописал мне купоросные кислые капли. Дня два принимал я их с водой и оставил; скорее полагаю, что впоследствии получил облегчение от молока, которое постоянно продолжал пить.

Итак, кончилась моя первая кампания 1812 года. Я много перенес, много трудился и был крайне утомлен; но, пережив страдальческое свое положение, много приобрел опытности, хотя много потерял по службе, ибо товарищи обогнали меня в чинах: я стал даже ниже тех, которые в 1811 году были колонновожатыми под начальством моим, уже были поручиками, а я оставался прапорщиком. Это произошло оттого, что я имел несчастие служить под начальством человека негодного, который был вообще презираем и своими начальниками, и подчиненными. Теперь еще не могу хладнокровно слышать имени Черкасова. Он был причиной, что я несколько раз провинился по службе, хотя не буду и себя в том оправдывать.

Когда я несколько поправился в здоровье, то, в намерении отыскать братьев, отпросился в отпуск в Москву. С чувством благоговения и горести увидел я развалины нашей старой Москвы. Я проезжал пустырями в тех местах, где прежде возвышались здания, и на сих пустырях торчали одни трубы сгоревших строений. К тому времени собралось уже много обывателей, но они жили тесно, помещаясь в лачугах, кое-как ими построенных на зиму. Замоскворечья более не существовало; Кремль был как бы выворочен наизнанку: древние стены его во многих местах обрушены, церкви разорены. Мы, русские, могли гордиться развалинами нашей древней столицы, принесенной в жертву для спасения отечества.

С увлечением въехал я в уцелевший дом князя Урусова, [106]где стекалось так много воспоминаний из нашего юношества, и спешил все в нем осмотреть. В больших парадных комнатах помещался у французов госпиталь; стены были попорчены гвоздями, вколоченными для развешивания амуниции; мебель была поломана и вчистую ободрана. На образах домовой церкви князя Урусова сделаны были похабные французские надписи. Из фамильных портретов, развешанных по стенам занимаемых нами комнат, только некоторые остались, и те были прорваны. Библиотека отца моего была растаскана, и сочинения разрознены; везде видны были следы грабежа и бесчинства, как бы после нашествия вандалов.

Случилось, что брат Александр прибыл из Нижнего Новгорода в Москву перед самым моим приездом. Велика была наша радость друг друга увидать. Я узнал, что батюшка вступил в военную службу и определил в оную несколько из своих учеников, которых было уже довольно много; узнал, что отец формирует в Нижнем ополчение и был назначен начальником штаба к графу Петру Александровичу Толстому, который командовал сими ополчениями; что князь Урусов был очень недоволен на батюшку за то, что он его оставил, и даже намеревался отказать ему от наследства; но что батюшка, невзирая на сие, не оставил службы; что у него нечем было нам помочь; что князь Урусов отказался от вспомоществования нам и, дав Александру 500 рублей, сказал, чтобы впредь мы ничего более от него не ожидали.

Обстоятельства сии были не весьма утешительны. Проезд мой до Москвы и обратно ложился на мои скудные средства, а сверх того нужны были еще деньги, чтобы возвратиться в армию. Брату предстояли те же затруднения, и мы пригласили по сему случаю на совещание приятеля нашего П. А. Пустрослева, который занимал тогда место почт-директора в Москве. [107]Он был женат на сестре Колошиных, с которыми мы были дружны.

По совету Пустрослева я написал самый умеренный счет того, что мне было необходимо, чтобы снова отправиться в поход, и после долгих прений мы решили, что для подъема нужно было 700 рублей, кроме тех денег, которые мне надобно было при себе иметь на покупку, по прибытии в армию, лошадей. Мы имели надежду на дядю Николая Михайловича Мордвинова и на Петербургскую деревню Сырец, из которой отец получал от трех до четырех тысяч в год дохода. Дядя управлял этой вотчиной и употреблял часть получаемых им денег на воспитание сестры нашей Софьи, которая у него жила. Мы не ошиблись в предположениях своих, и Сырец снабдил нас средствами к отъезду в армию.

На обратном пути из Москвы в Петербург я своротил из Новгорода влево в Сырец, где, переговорив с приказчиком, возвратился через г. Лугу в Петербург и представил дяде Мордвинову составленную мною в Москве с помощью Пустрослева записку. После некоторых затруднений он выдал мне потребные деньги, и я снарядил себя в поход, а затем у меня оставалось налицо еще до 80 червонцев. Я взял с собою моего верного Николая и еще бывшего кучера Артемья Морозова, которого одел в казачье платье. Слуга он был тоже верный и старательный, но любил выпить.

Когда я приготовился выехать из Петербурга, то на меня навязали двоюродного брата моего Николая Мордвинова с просьбой доставить его в армию. Отцом его был родной дядя мой Владимир Михайлович Мордвинов, храбрый генерал, раненный в 1807 году. Николай воспитывался в кадетском корпусе; он не был лишен природных дарований и ловкости, но, к сожалению и стыду фамилии, уже ранее обладал всеми пороками, знаменующими преступника: ложь, обман, воровство, нахальство и т. п. Он пускался во все, что только можно было придумать пошлого и безнравственного. И такого спутника передали мне на руки. Он был уже несколько раз наказан телесно отцом своим, который не знал более, что с ним делать. Поручая мне своего сына, он предоставил мне право тоже наказывать его, если бы я то признал нужным. Николаю Мордвинову, тогда только что выпущенному из кадетского корпуса в артиллерию прапорщиком, не было более 16 лет от роду. Он дурно кончил свое поприще службы и жизни, был несколько раз разжалован и, наконец, выключен из службы, сослан в отдаленные губернии и погиб в кабаке. В уважение желания дядей я не мог отказаться от такого спутника. При последних увещаниях, которые ему делали, он прослезился, будто раскаялся; но другого подобного лицемера на свете не было, и он в пути много причинил мне хлопот.