Андрей Снесарев - Письма с фронта. 1914–1917

С этим письмом я посылаю Осипу продолжение отпуска и литеру на проезд сюда. Кажется, он пожил порядочно, хотя верю, что он и приболел. Нахожу время почитать, только что кончил роман Лаппо-Данилевской «Княжна Мара»… так себе, талант второстепенный, но отдельные места ничего… Вот, напр[имер]: «Радость – это необходимое солнце каждого домашнего очага, с молчаливыми ясными улыбками, с мимолетным звонким смехом, с тихой, бессознательно напеваемой песней…» это мило и хорошо. По нескольку страниц, не спеша, читаю 2-й том «Путешествий по Италии» Ипп[олита] Тэна; это классическое бесподобное сочинение, равного которому я, кажется, и не знаю. Кое-когда нахожу минуты заняться и математикой.

Дни у нас теплые и ясные, если бы все у нас было спокойно, на природу бы прямо не нарадоваться. С Сергеем Иван[овичем] что-то у меня дело затягивается, кажется, находят, что он для должности начальника штаба чином не вышел; Лихачева также все нет. А нужны они оба мне страшно, и я никак их не могу дождаться.

Твой адрес в Острогожске напиши мне обстоятельнее. Генюше напишу письмо, как только у меня со временем удастся поудобнее распорядиться. Давай, моя роскошная и единственная, твои глазки и губки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй Алешу и Аню [Тростянских]. А.

Дорогая голубка моя женушка!

Сегодня вы трогаетесь из Петрограда, и я ни о чем другом сегодня не могу думать. М[ожет] быть, завтра, а может быть, позднее я получу от тебя телеграммы, из которых извещающая о твоем приезде в Острогожск меня окончательно успокоит. Все прибывшие в один голос описывают, как трудно теперь путешествовать, как много пассажиров и какая суета… Езда на крышах, а с нею массы несчастных случаев – обычное явление.

Вчера получил три письма от тебя сразу: от 2, 13 и 16.IV; некоторые из промежуточных, очевидно, еще будут до меня доходить. Тон твоих писем спокойный, а твоя заметка в 16.IV: «поели, как следует (вообще, они у меня теперь едят за пятерых): сосисок, яйца, хлеба с маслом…» – показала мне, что вы пока не голодаете. Твои приписки, что у вас все хорошо, намекают мне на существование противоположного, так как что в Петрограде нервно, об этом говорят все; теперь, судя по событиям 19–21.IV, произошла одна из спорадических вспышек, которая, конечно, не будет последней. Раз уж раздаются крики «долой Гучкова и Милюкова», то это говорит о новом сдвиге влево, и к нему рано или поздно придут… таков уж, как я говорил в одном из писем, закон революции – движение до политического абсурда, за которым начинается отрезвление, а с ним – искание покоя и порядка. И у нас уже солдаты из землероев начинают говорить: «Нам бы в деревню, а там дайте нам порядок». Про форму правления они уже перестают говорить – она их не интересует. Вообще, судя по «Киевской мысли» от 23.IV, тон заявлений министров в заседании 20.IV очень неважный, за единственным исключением Некрасова, который сказал о налаживающемся порядке в перевозках.

Конечно, мы, забившиеся в боевые дыры, являемся форменными дикарями, судим по слухам да по газетам вроде «Киев[ской] мысли», которой и вся-то цена – медный грош, она даже и писать-то стала теперь менее литературно. Другие газеты, которые заслуживали бы доверия: «Русские ведомости», «Русское слово»… до нашей глуши не доходят. А переживаем мы глубоко интересное время; такой государственный колосс, как наша родина, уже второй месяц мечется в горячке; врачи из рук вон плохи, форменные коновалы, и только здоровый организм пациента может возвратить его к жизни. Я теперь пишу, как никогда, впечатлениями полна голова, и я только об одном горюю, что слишком мало могу наблюдать, а значит, и мало знаю. Но какая градация пониманий и настроений, путающихся на сложном фоне революции! Возьми какого-нибудь большевика, витающего в теоретических облаках радикал[ьного] социализма и презрительно обзывающего меньшевика «буржуем», – это одна сторона, и на другой – нашего православного в серой шинели, который повторяет: «Мне бы в мою деревню». – «А если ее немцы займут?» – «Я пойду дальше; где-нибудь пристроюсь: земли у нас много…» И создай тут на этой разнообразной скале [шкале] какую-либо равнодействующую!

Ты все держишься мысли отдать Кирилку в кадетский корпус, а я чувствую, что начинаю сомневаться, – мне думается, что в ближайшей к нам России не будет иметь смысла быть ни военным, ни духовным. Дальше, может быть, изменится, но пока, на близкое к нам время, эти профессии не дадут ни обеспечения, ни удовлетворения гордости. Офицерство так много переживает сейчас и так много уже пережило, что все (или многое) из наиболее сильного и талантливого побежит из горьких тисков этой профессии и займется другим делом. Нужны будут года – и года немалые, чтобы пережитое пало в реку забвения и на зеленом ее берегу возросли новые горизонты и новые надежды. Наша революция, как и всякая революция вообще, имеет и хорошие и плохие стороны, – как мягкосердечная революция, она, может быть, имеет даже больше светлых сторон, но относительно офицерства она была мачехой и очень тяжелой; и тот крест, который ныне, после почти трех лет боевого пота, взвалила революция на плечи офицерства, слишком тяжек, бремя его слишком давит. В будущем история все это разберет и всем отдаст должное, но положение зерна между двумя жерновами в минуты хода мельницы не из важных.

Мое писанье перебивает офицер моего штаба, который пришел и читает мне написанную им статейку, – он просит моего разрешения поместить ее где-либо. Статья написана неважно, но горячо, – приводя некоторые пятна современной армии, автор просит как единственное средство «спасения» возврат смертной казни. Я смеюсь. «Это 1) едва ли примут, а затем вас обзовут изувером и 2) несколько дней над вами потешатся…» «Это – мой долг», – отвечает он упрямо. «Вам виднее». И удивительнее всего не его молодой и нервный вывод, а то, что с ним согласны «многие офицеры и многие солдаты».

Только что прошел сильный чисто летний дождь с громом и предварительной бурей, теперь тихо, земля быстро просыхает – как слезы ребенка, и в воздухе стоит прохладная теплота, наполненная запахом цветущих яблонь… их много вокруг моей халупы, раскинутых широким белым бордюром. Цветы у меня сняли, так как они уже завяли, а новых не рвут; придется вновь прибегнуть к поощрению конфетами.

Сейчас 18 час[ов] 15 м[инут], и, я думаю, вот-вот подходит ваше время садиться на поезд. Конечно, давка будет страшная, но ведь детей ею не напугаешь: им только будет более интересно. Лишь бы ты, моя славная квочка, как-нибудь не растеряла своих цыплят. Почта еще не пришла, и потому писем твоих еще нет… Осипу позавчера я выслал на Острогожск все, что нужно. Давай, ласковая и единственная, твои глазки и губки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.