Андрей Снесарев - Письма с фронта. 1914–1917

Получил сейчас твою открытку от 14.IV и письмо – 1-майское – от 18.IV, последнее меня очень позабавило, особенно выступления на площади моей женки. Сейчас только разговаривал с дивиз[ионным] комитетом и шевелил их сбитые с толку сердца; пылал сам, заставлял гореть и других.

Давай, ненаглядная и золотая, свои глазки и губки, а также наших малых, я вас обниму, расцелую и благословлю

Целуй Алешу и Нюню. А.

Дорогая и ненаглядная голубка-женушка!

Теперь уже 19 ч[асов] 15 м[инут], а я только сейчас сажусь тебе писать. Сегодня был в окопах, и весь мой день и съеден. Сегодня, наконец, т. е. на 12-й день, получена твоя телеграмма от 18.IV такого содержания: «Здоровы целуем поздравляем третьеклассником». Телеграмма, значит, шла столько, что я не только успел получить от третьеклассника письмо, но даже сам написал ему таковое… очевидно, насчет труда мы пока не только не двинулись вперед, а сильно попятились. И это одно (остальное пустяки, мы вовремя повернем туда, куда нужно) меня только и печалит: слишком уже страшно для меня обеднение России, начатое и наполовину сделанное войной, а теперь продолжаемое и завершаемое революцией. Я прикинул только некоторые отрасли труда, правда, самые теперь крупные, понизил продуктивность только на 50 % (во многих случаях она пала совсем) и получил, что мы ежедневно теряем на ослабленном или парализованном труде народных групп 50 милл[ионов] в день; а война столько же требует. Это такое явление, которое приводит в трепет… да и не меня одного, а и многих благомыслящих людей, смотрящих более иль менее широко на вещи. Это нас ведет к экономическому рабству – игу более тяжкому, чем политическое, и не одному лишь германскому, а германо-французо-англо-американо-японскому…

Рабочие, которые так горды добычей 8-часового рабочего дня, первые поймут отраву своих политических надежд, так как первые попадут в тиски голода, и понятно: ни одна русская фабрика, с ее отсталой техникой и повышенной рабочей платой при пониженном его труде, будет не в силах конкурировать с фабрикой запада, а даже самый горячий патриот недолго будет покупать за рубль аршин отечественного ситцу, когда у соседей он сможет его купить за 10–15 коп. И рухнут все эти наши фабрики, и бедный наш рабочий станет работать еще менее, чем 8 часов, т. е. совсем не работать, так как платить-то ему будет некому, да и не из чего. Германские соц[иал]-демократы это хорошо понимают, отсюда их монархизм и голоса за войну.

Я зарапортовался, женушка, и говорю пустяки или просто спутал писанье к тебе с писаньем в дневник. Получил твою открытку от 21.IV, из которой узнал, что ты участвовала в уличной манифестации и что было «очень интересно»… Интересно-то, может быть, интересно, но жена-то у меня одна и притом крепко любимая, и мне совершенно не безразлично то опасение, что она в лучшем случае может оказаться пораненной, а в худшем – даже и отправленной на тот свет пулей какого-либо представителя рабочей красной гвардии. Теперь ты Петроград покинула, а в Острогожске такие эксперименты тебе производить будет труднее. Я упорно думаю, что ты выехала 26.IV и послала об этом телеграмму, которую я получу числа 8–9.V. Сегодня я был в окопах, посетил и наиболее опасные места (напр[имер], такие, где окопы разделяет воронка – 20–30 шагов и где я мог ясно различать лицо неприятельского наблюдателя), по обыкновению учил, журил и объяснял, но прежнего увлечения нет: не та обстановка, и даже опасность потеряла свою остроту и спортивную свежесть.

А кругом такая прелесть: леса только что оделись листвою, кругом цветы, плывет весенняя теплота… Я много говорю с ребятами, как теперь это принято и необходимо, говорю и на политические темы; они уже ко мне привыкли, им льстит, что с ними запросто говорит их «ученый» начальник дивизии, и они дарят мне свое полное внимание. Двое из них подносят мне по маленькому букету цветов, преимущественно дикой яблони, и они украшают сейчас верхи моих настольных букетов. Мы приходим к единодушному выводу, что на Руси и сложно, и незаконченно, но в природе красиво и обаятельно. «Этой ночью, на заре, – говорят мне они, – когда усилилась перестрелка, соловьи подняли такой оглушительный треск, как будто хотели перекричать наши и вражеские орудия». Я это и сам раньше наблюдал: стрельба страшно горячит соловьев, и они тогда заливаются еще громче, еще озорнее.

Мои лошади сейчас не в особом порядке – некоторое время была недостача в фураже, и Галя, напр[имер], страшно исхудала, корму нет, а ее господин тянет ее вовсю. Герой и Ужок немного подались, но немного. Теперь с фуражом стало лучше, да и на полях трава выросла достаточная, чтобы лошадь могла набить себе брюхо.

В письме от 18.IV ты бегло упоминаешь, что не успела получить деньги, а в открытке 21.IV ты только упоминаешь о своем участии в манифестациях, так что я и не знаю, о каких деньгах ты говорила – о тех ли 700 руб., которые я тебе послал, или о каких-либо других… Ты не забудь повторить об этом в нескольких письмах, так как посылка денег теперь – операция по меньшей мере медлительная, а в худшем случае – и не совсем надежная. Много рассказывают интересного о вновь сформированных частях, напр[имер], о легионе твоих «друзей». В него входили 216 кадровых унтер-офицеров и 2 т[ысячи] «добровольцев, решившихся защищать свободную Россию». Поезд из Киева тронулся, украшенный флагами, при криках «ура» и общем энтузиазме. Как уменьшался на пути легион, не уследили, но на станции Ермолинцы, чтобы донести точно Брусилову, произвели подсчет; доехало 216 унт[ер]-офицеров и 18… добровольцев. О начале ты, вероятно, прочитала в газетах… не вздумай искать описание конца.

Давай, золотая, твои губки и глазки и наших малых, я вас обниму, расцелую и благословлю. Ваш отец и муж Андрей.

Дорогая моя женушка!

Сегодня утром ездил верст за 9 к Алексею Ефимовичу Терехову, который командует полком и располагается рядом со мною. Он как-то был у нас в Петрограде. Когда я командовал батальоном в 3-м Финл[яндском] полку, он у меня командовал 4-й ротой, тогда я приютил его у себя, так как к нему, как в те времена подверженному запою, относились придирчиво и строго. Он был очень мне рад, и мы с ним среди текущих дел обсудили и прошлое – вспомнили, проверили свои прежние взгляды и задумчиво покачали головами. Многие из наших общих знакомых оказались не в силах вынести тяжести боя и ушли под тем или другим предлогом, и некоторые из этих в свое мирное время считались орлами; один – большой картежник – оказывается, торговал своею супругой, и что мудреного, что такой человек с места же не пошел на войну… может быть, он теперь там кричит где-либо, бессовестно утилизируя не им созданный подъем… а люди простые и в душе гордые пошли на войну, некоторые уже легли костьми, а другие и сейчас делают свое дело. Я у него не мог пробыть долго, так как оставить надолго дивизию я не мог, но те немногие минуты, которые провел, были теплы и приятны; Ал[ексей] Еф[имович] – человек простой, не особенно складный, беспафосный, все у него просто и прозрачно, как в родниковой воде: смотри сам, и что видишь на дне – то и есть там на самом деле.