Андрей Снесарев - Письма с фронта. 1914–1917

Завтра переезжаю к Катаринче. Посылаю тебе две вырезки: одну забавную, другую грустную. Я полон теперь всякими сведениями; офицеры приезжают из разных углов, один, напр[имер], с Кавказа, и всех их не переслушать. Но вот что тебя заинтересует. А. Ф. Керенский посетил Царское [Село], чтобы удостовериться, насколько строго содержат здесь Романовых. Его встреча с Государем была какая-то нескладная: Керенский не знал, как его называть. Тогда тот говорит: «Называйте меня Николаем Александровичем». И он стал расспрашивать Ал[ександра] Фед[оровича] о событиях. Тот ему рассказывал, и, вероятно, откровенно, так как Гос[ударь] сказал: «И зачем вы поторопились отменить смертную казнь… вот и была бы некоторая узда на дурных и слабых духом». Кер[енский]: «Мы ее отменили уже для того, чтобы вы и ваша семья не стали бы ее первыми жертвами». Гос[ударь]: «Если так, то тем более не верно; если для блага страны нужна моя и моей семьи смерть, то мы ее готовы отдать…» Алиса на К[еренского] произвела скверное впечатление: смотрит исподлобья, закусывает губы и т. п… «настоящая немка». Когда К[еренский] уходил, то Алексей догнал его и говорит: «Г[осподин] Керенский, ведь вы юрист?» «Да, я юрист». «Скажите, прав был папа, имел он право отказаться за меня от престола?» К[еренский]: «Нет, он права не имел…» Мне говорили, что все это было доложено Керенским Вр[еменному] правительству; насколько все это точно, не скажу, но типично.

Завтра мне придется подняться в 5 часов, так как выезд мною назначен в 6 1/2. Мое настроение довольно ровное, хотя бывают и сюрпризы. Мои штабные почему-то думали, что я не вернусь, им казалось, что я брошу эту дивизию и получу новое назначение. Вообще о «новых назначениях» любят говорить; казаки, напр[имер], болтали, что я должен получить гвардейский корпус. 10 часов с лишним, пора мне спать.

Давай, мой жен, драгоценная детка, твои глазки и губки и наших малых (пусть они пишут письма), я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй Алешу, Нюню, Тоника, Митю. А.

Вчера не мог тебе написать: целый день пробыл на наблюдательном пункте, и еще до сих пор у меня стоит звон в ушах. День был довольно теплый, с легким ветерком. Живу теперь (т. е. ночую) в землянке, Осип со мною, Игнат – на старом месте. Чувствую себя хорошо, но настроеньице не из важных… Надежды приходится сосать из нутра, так как внешнее их дает мало. Обнимаю, благословляю и целую вас всех.

Дорогая женушка!

За эти дни мог лишь позавчера черкнуть тебе открытку, было сильно некогда. Живу сейчас в землянке около Катаринчи на горе, так как у самой слабости нет нигде места. Вырвался от Игната без белья, почти без багажа и теперь разве только завтра от него получу что-либо. Идут у нас дожди вперемежку с ясными часами, и в моей землянке сыро. Сегодня казаки мокрый пол засыпали сухою землей и листьями, и стало как будто немного уютнее и суше. Сегодня получил твои два письма от 9 и 10.VI, которые меня успокоили и тоном, и результатом расследования акушерки. Немного щелконуло появление у вас двух православных; я думал бы, что священник с одной стороны и жена боевого генерала, работающего на позициях, с другой имеют большее право на внимание и удобство, чем это проявляется заправилами вашего города, но затем я подумал несколько больше и нашел, что это, пожалуй, неплохо: жильцы к вам привыкнут, поведут себя прилично, а вам будет с ними спокойно; два человека особенно вас стеснить не могут. Что же касается детей, то эти будут в несомненном восторге.

О наших успехах вы уже, верно, читаете в газетах; они, соединенные по армиям, дают картину некоторой численности, – раньше могли давать отчет по дивизиям и даже кое-когда по полкам, но внутреннее их содержание сложное и совершенно в духе намеченных предположений, если только оно их не превзошло. Раскрылись такие картины, которые только можно было предполагать отдаленно, многие поражали своею неожиданностью… бой подвел свой окончательный опыт и, как последнее основание и надежда, рухнул безвозвратно. Мой дом прилично выдержал испытание, хотя при землетрясении и обнаружил кое-где трещины… не глубокие. Твой супруг – ты это хорошо понимаешь – слушал в 10 ушей, смотрел сотней глаз и все постарался запрото[ко]лировать с возможной обстоятельностью. Лично рисковать мне пришлось мало, так как дом мой значился лишь в запасе.

Я тебе как-то говорил о своих подсчетах, сколько мы теряем из-за пониженной трудоспособности; я допускал понижение труда на 50 %. Оказывается, саперы в наших окопных работах принимают солдатскую продуктивность в 10 раз меньше, чем она была раньше… в 10 раз меньше, поду май! Раньше ночным уроком (мы работаем больше ночью) считалось вырыть 10 шагов окопа в пол-аршина глубиной, а теперь этот урок сводится к аршину длины при том же полуаршине глубины. Конечно, я убежден, что Кириленок выполнит за ночь никак не меньше пяти солдатских уроков… Я говорю о факте, проверенном со всех сторон. В этом одиноком аршине с полуаршином глубины как результате солдатских напряжений отражен весь экономический ужас современной России. Моя обстановка сейчас самая убогая, и вокруг все вытоптано и высушено, но я так далек от всех этих неудобств, если бы только мое русское сердце имело покой, имело какую-то грань прибежища. В глубине сердец наших должна теплиться надежда и рисоваться тот или иной благой исход, хотя бы фантастичный, но дурно тогда, когда фантазия прибита, потухла и живительных образов нет… где-то делись, расплылись в тумане анархии.

В Петрограде и городах 18.VI должна быть манифестация; если их было мало, то отчего же не устроить еще одну, но нельзя грешить лозунгами, а между тем среди них попадаются и такие: «Мы против расформирования полков». Ну разве это не безумие? Ведь это люди, которые не выполняют своего дела, развращают других, едят даром народный хлеб. Мы их оставим, лягут они на бок, будут играть в карты, портить других… Так зачем тогда наказывать воров, обманщиков, дезертиров? Они в 10 раз милее военного бунтаря, не исполняющего повелений своей страны. Вообще, нет преступности ужаснее, как преступность бунтующего солдата.

Я живу со Станюковичем, и этот неунывающий россиянин большое для меня утешение, ему все – трын-трава; хотя он и любит повторять, что он вступил в преддверье Дантова ада, т. е. потерял всякие надежды и намерен начать личную жизнь исключительно, но он врет: как у хорошего и боевого офицера, у него в груди прочное сердце, не боящееся ни огня, ни политических невзгод. Это чувствуется, и его беззаботный смех, следующий за моей первой глупостью, говорит и об упорстве надежд и о крепкой жизнерадостности. В более опасный день – 18.VI – я брал его с собой, и мне приятно было наблюдать, как хорошо он держится в сфере любого огня, какой бы он ни был силы.