Андрей Снесарев - Письма с фронта. 1914–1917

От тебя писем все нет, и я начинаю думать, что большинство из них я не получу совсем. У меня есть сведения, что при отходе множество писем было сожжено, чтобы они не попали врагу. Вероятно, погибли и письма, написанные лапкой моей женушки. Ведь эти почтари ужасно народ трусливый; рассказывают (может быть, просто сплетничают), что ими сожжены и денежные письма, но, кажется, не полностью, и говорят, что при этой операции чины ведомства сильно поправили свои дела. Все может быть. Но откроет ли история эти подвиги или они так и останутся под спудом? Я сильно сомневаюсь. История – старушка слепая и узкая, она говорит по моде и любит усваивать модные напевы.

Сегодня Осип принес мне груши, но они так тверды и незрелы, что я при всей любви к ним не могу наслаждаться принесенными. Приказал поискать лучше. Как-то на днях я послал тебе из Проскурова телеграмму, но когда еще она до тебя доплетется! Не получая твоих писем, я не ловлю в душе своей особенного волнения (мне причина слишком ясна), но не достает мне их ужасно; я надоел и своим адъютантам, и вестовым, посылаю на почту каждый день, но там один ответ – ничего еще нет. Про сожженные письма они уже не говорят, а новых им не дает страна, почтовая механика которой доведена, по-видимому, до безобразия.

Мой Герг[ий] III еще ко мне не прибыл, а также, что главное, я и до сих пор не знаю текста описания своего подвига, и думаю я, неужели он так же уродливо переделан, как мой подвиг 4–6 декабря. У нас ходят слухи, что социалисты расписались в своей несостоятельности и всю власть готовы передать кадетам, а последние будто бы заявили три категорических требования: 1) не быть Совету солдат[ских] и рабоч[их] депутатов; 2) Учредит[ельное] собрание – когда мы назначим, и 3) до него никаких разговоров о форме правления… Сколько тут правды, сколько вранья, мы сказать не можем. Последняя «Киев[ская] мысль» у меня была от 14.VII, а теперь, говорят, она выходит у вас с белыми полосами. Чудны дела твои, Господи! – только и можно сказать.

Сейчас суббота, и в нашем местечке праздник: утром прошли в синагогу старики в длинных до пят сюртуках с книгой под рукой; в одном случае библию несла 5–6-летняя девочка, делая большие шаги за своим дедушкой. Теперь старики и старушки сидят у домов, а молодежь (больше девицы) ходит одна к другой в гости… Любить я народ этот не люблю, но стариков, чтущих своего Бога и прилежных в чтении Библии, я уважаю: определенно, идейно и прочно.

Я живу в доме аптекаря; молодая пара, имеющая ребенка в 1,5 года (черномазый и кудрявый чертенок) и все еще продолжающая миловаться… есть шансы, что чертенят получится большая орава. Но наша пара уже из передовых: на столе Надсон, Шекспир, Энциклопедия… и Библия (Второзаконие) с двумя текстами: русским и еврейским, хорошее издание.

Ник[олай] Федор[ович] спал все время, пока его не разбудил телефон; сейчас он проснулся и ест грушу, спросонья выбрал самую крепкую и будет ругаться. Давай, моя славная женушка, твои глазки и губки, и наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй Алешу, Нюню и деток. А.

Дорогая женушка!

Пользуюсь случаем, чтобы с оказией черкнуть тебе несколько строк. Человек едет в Киев, где и бросит это письмо. Я недалеко (15 в.) около Евстафия Константиновича, куда меня бросят еще – не знаю. Жив и здоров. Тебе пишу регулярно через день, по четным датам. От тебя никаких сведений нет, а теперь, раз я оторвался от своего корпуса, я и совсем нескоро их получу… лишь бы ты получала мои письма. Сейчас пришел в местечко, все переполненное посторонними частями, и я пока на отлете… полки стали где-то в лесу, и я доволен, что хоть они будут отдыхать. Вчера прошел у нас дождь, и стало лучше дышать. О вас сведений никаких. Доходят слухи о разговорах в Ставке, о каких-то решениях, но не более. Словом, все покрыто туманом и неясностью, среди которых нам, воюющим людям, совсем нельзя разобраться. Во всяком случае доказательства разных проб и экспериментов пред нами налицо, дальше испробовать разные теории нельзя и надо на чем-либо останавливаться. Сегодня услышал, что Лавр Георгиевич назначен вместо Брусилова, что последнего прогнали, я, конечно, рад, но найдет ли Лавр Геор[гиевич] почву под ногами, чтобы сделать какое дело, этого я еще не вижу.

Мне надо кончать. Так имей, родная, в виду, что я пишу через день и что только почта мешает тебе получать мои письма регулярно.

Давай, ласковая, твои глазки и губки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй Алешу, Нюню, деток. А.

Дорогая и славная женушка!

Позавчера написал тебе обычное письмо, вчера с оказией, едущей в Киев, сегодня обычное… больно боюсь, что ты редко получаешь мои письма и нервничаешь. Я в семи верстах к северо-западу от Евстафия Константиновича, живу в училище. Дом мой теперь на отдыхе. Ник[олай] Фед[орович] только что выехал в город за покупками, справками и чтобы «немножко полюбить», как он выражается. Если у меня будет время, то я постараюсь тоже туда проехать. Едва ли кого я там застану, так как все уже убежало или эвакуировано и осталась сама беднота. Теперь, когда противник приостановлен и мы закрепляемся, может быть, в этом и нет уже надобности, но еще дней 4–5 тому назад все рисовалось в очень тревожном и нервном свете. Рядом со мною стоит 64-я дивизия, и я уже видел знакомых; сегодня, вероятно, увижу Лихачева. Дивизия – как и другие – пережила кризис и теперь идет к поправке медленными шагами. Старых осталось мало. Видел одного батьку, которого когда-то таскал с собою по окопам, как помню, в день 1 октября.

Один из офицеров рассказывал мне, как он кружным путем ехал к нам и как среди широких кругов он натолкнулся на исключительное высокое и трогательное отношение к офицерам. «Это наши спасители и наши мученики», – часто слышал он фразу. Отношение это граничит иногда с материнской заботливостью: старушки уступают офицерам места, раненого офицера не знают, где посадить… Даже Керенский как-то обмолвился фразой: «Это удивительная группа… только она одна не заявила ко мне никакой просьбы». Как я рад, что это наконец понимают и тягчайший грех революции выходит наружу. Про успехи моей дивизии я тебе уже писал и повторять не буду; она несомненно крепнет и становится на правильную боевую дорогу. Отголоски прежней передряги прорываются разве только спорадически, как, например, это было вчера, но и эти прорывы становятся все реже и мельче.

Сегодня я прочитал «К[иевскую] мысль» от 19.VII и пришел к заключению, что время полного покаяния еще не наступило, еще все гоняются за анархией или контрреволюцией, берегут революцию… словом, играют понятиями, доступными лишь 1 % русского населения, а надо сказать 99 % его какое-либо властное и спасительное слово. Особенно интересны доклады представителей от фронта: кто они такие и где они были, где они получали свои впечатления? Только руками разводишь, слушая их выводы. Пред нами, как живая, во всей яркости прошла вся эта драма, пережитая армией: ее развал, агония, ее почти склонение к небытию со всеми страшными картинами трусости, подлости, измен, предательства, и теперь, когда армию понемногу возвращают к ее нормальной организации, мы видим ее постепенное пробуждение – как от летаргического сна. И нам все это понятно, мы говорили все это раньше (так я писал и А. И. Гучкову, когда он просил нас высказаться по поводу вводимых реформ) и не считали себя какими-то особыми пророками. И тем удивительнее для нас слышать разные объяснения, которые дают в Петрограде прибывшие с фронта. Они находят здесь и революционные, и контрреволюционные настроения, возлагают надежды на комитеты… словом, стараются плыть в море своей условной вымученной стилистики, не имеющей ничего общего ни с армией, ни с ее жизнью, ни с ее переживаниями… здесь все совершается совершенно иначе – или много проще, или много сложнее, чем думают «мыслители».