Андрей Снесарев - Письма с фронта. 1914–1917

Крепко вас всех обнимаю, целую и благословляю.

Дорогая моя Женюрочка,

сегодня получил сразу восемь твоих писем, прочитал их сначала наскоро, а затем, при свободной минуте, как следует. Отвечаю на те вопросы, которые тебя наиболее волнуют: Осип – приказный и получил Георгиевскую медаль, Сидоренко – младший урядник и Георгиевский кавалер… я думаю, с них за глаза довольно. О том, что их кто-то может взять, думать не стоит: это все глупости, особенно же относительно Осипа. Здесь вообще некогда заниматься такими мелочами, да никто ими и не интересуется. Сплошь да и рядом, прибьется какой-либо солдат, а то и несколько, к нам из тех, что потеряли свою часть… берем его в полк и марш в бой… а часть уведомляем. Пошли же его дальше искать свою часть, и он вновь на целые месяцы был бы потерян для дела. Также и с Сидоренко; отпусти я его, когда он найдет свою часть и где он ее найдет, а тут он мне нужен каждую минуту. Да наконец я только что (не более недели) отдал приказ о собственном учреждении, и только с этого момента я обязан формально отпустить Сидоренко.

Я в восторге от юбилейного значка; я сам думал об этом, комбинировал те же элементы, но или забыл тебе написать, или, может быть, даже написал, но ты не получила моего письма. Крепко целуй папу с мамой за их милую мысль и добрую об нас с тобой думу; вырву минуту и сам напишу, но пока совершенно не до этого. Я папе с мамой написал действительно (ухитрился) и не знаю, где это письмо до сих пор болтается. Это тем более досадно, что в письме я касался вопросов, связанных с отчетностью по приграничным делам, и советовался с ним, как быть.

Позавчера выслал Осипа; он сначала заедет в Каменец-Подольск, а затем к вам… пусть он остается, сколько тебе нужно. Из оружия, что он везет к тебе, большее папе, среднее Гене и малое Кирилочке… мальчики пусть поиграют, а затем надо смазать и повесить. На сторону подари разве только в крайнем случае, да и то не более одного экземпляра.

Ты редко получаешь мои письма, вероятно, не все доходят. В неделю я пишу два раза и каждый раз по два письма – закрытое и открытое по тому соображению, что первое запоздает и, может быть, не дойдет, а второе дойдет обязательно и довольно скоро. Если ты не получаешь, виноват кто-то другой, а не твой исправный и старательный муж. По твоим письмам вижу, что некоторые из моих до тебя не дошли… Что делать! Ты теперь получаешь 435 рублей (как ты и писала) и если расходы сведешь к 300 (не считая посторонних и экстренных), то это все, что и нужно, и то у тебя будет оставаться. Во всяком случае, я не вижу нужды, чтобы ты себя в чем стесняла. Я со своей стороны высылаю тебе в месяц не менее 300–400 рублей, так как более 50 рублей в месяц на себя истратить никак не могу.

Ты видишь, золотая моя женка, что, получив от тебя кипу писем, я могу отвечать только деловым тоном, чтобы ответить на твои вопросы.

Еще. У меня три верховых лошади: Галя, Легкомысленный и Орел, сажусь по очереди, смотря по дороге и другим соображениям. Орел – полковой, редкой красоты лошадь, но нежный и несколько слабоватый… парадный конь и потому более для мирного времени, так как тут парадиться некогда…

У меня приходит курьезная мысль: в последнее время в письмах тебе я привожу некоторые военные эпизоды из переживаемых нами. Не служит ли это причиной недохода некоторых из моих писем? Вскроют, прочитают… и используют для сообщений в газету, для статьи, для фельетона. Зачем изобретательному корреспонденту рисковать головой: сделайся своим человеком в цензурной комиссии – и материалу хоть отбавляй… Впрочем, может быть, это только моя фантазия и мои письма ты рано или поздно получишь.

Сейчас у нас Масленица, но наши продукты где-то застряли по дороге, и мы выполняем что-то среднее. Раз ели блины со сметаной, раз вареники… Ничего выходит. Послезавтра наступает Великий пост, и люди приступают к говению. Крепко вас обнимаю, целую и благословляю.

Целуй папу с мамой и знакомых.

Шинель присылай, если найдешь… Государь ходит в солдатской шинели.

Дорогая Женюра!

Сегодня получил твою открытку от 17 января; два дня пред этим – письмо от 19 января. Сегодня исповедовался и причащался с третью своего полка. Молились усердно и так горячо, как только люди молятся на войне. У нас сейчас оттепель и грязь; крестьяне говорят, что зима еще будет. Шли, моя золотая, ваши карточки, ты редко снимаешься. Карточки так дополняют все твои описания. Целуй папу и маму. Крепко вас обнимаю, целую и благословляю.

Жду шинель.

Дорогая моя Женюра,

сегодня исповедовался и причастился с третью своего полка. Теперь я стал спокойнее. Разделил полк на три части и стал их пропускать на молитву, все время думал, что австрийцы не дадут… пока удалось. Теперь к посту приступает вторая треть. Молились мы очень усердно и старательно, как только молятся на войне или, по словам поговорки, на море; артиллерия вела свою музыку, день сиял прекрасный, и мы тесною толпой наполняли маленькую русинскую церковь; при словах «Господи, Владыко живота моего» могли земной поклон делать только передние…

Скоро к вам приедет Осип, сегодня он, вероятно, уже в Каменце, откуда он пошлет тебе телеграмму; приедет он раньше этого письма и будет вам обстоятельно все рассказывать; теперь он был недалеко от меня и ему было, что понаблюдать. У них с Сидоренко есть что-то вроде взаимного соревнования или зависти, и он нет-нет, да и пройдется по адресу Архипа. Ему неясно, по-видимому, одно, что Сидоренко был рядом со мною во все трудные минуты почти всегда, не бросил меня, когда многие бы это сделали, и это, понятно, ставит его в моих глазах на особое положение. Когда он тут рассказывает о наших приключениях, то слушатели только диву даются. Эту сторону дела Осип упускает из виду, и потому вся перспектива моего отношения к Сидоренке становится для него мутной.

У нас заявился Илько, мальчик лет 7–8, который живет то с денщиками, то с телефонистами; все его не только любят, но даже и балуют; теперь заняты все, чтобы сшить ему форменную одежду. Он приплелся из соседней деревни с раненым солдатом другого полка; солдат пошел дальше, а мальчик остался, так как устал, подошел к нашему часовому и начал плакать. Его увидел наш офицер и приспособил на денщицкую. Отец его давно в Америке, мать умерла. Когда его село начали бомбардировать, Илько вышел в поле и уцепился за раненого солдата… идти дальше нас по снегу у него не хватило детских сил, и он попал к нам. На другой день он чувствовал себя как дома, стал подметать комнаты и поступил к ребятам в науку, теперь уже знает всю «Словесность». Часто к нам доносится его детский голос, или повторяющий военные термины, или задающий вопросы. Один из офицеров (спорят двое) хочет его при первой оказии отправить к себе в Россию, куда Илько готов ехать с удовольствием.