Андрей Снесарев - Письма с фронта. 1914–1917

Здесь много приходят к нам русины, просящие у меня отпуск в Россию, что я и даю. Между детьми попадаются круглые сироты, и офицеры мало-помалу разбирают их себе. Не хочешь ли ты нам сироту девочку или мальчика, лет 10–12? Как тебе думается? Девочка вырастет, будет горничной, а потом выдадим замуж. Для мальчика несколько труднее найти работу дома, да и может оказаться плохим, и его труднее держать в руках или направлять, чем девочку. Сегодня я видел одну девочку: круглая сирота, но 12 лет (вероятно, уже больше) и лицо мне как-то не понравилось… лучше взять меньше.

Жителей стояла сегодня целая масса, и я разговорился с ними. Нищета страшная и лишения несказанные. Особенно их возмущает ненужная и дикая жестокость мадьяров. «Мы понимаем, – говорит один, – что война не игрушка, но зачем делать из нее сплошное страдание и для мирных жителей? Пули убивают и нас, снаряд случайно подожжет и дом, но зачем делать это с умыслом? Ваши солдаты живут среди нас, и мы только подкармливаемся около, а мадьярские тащат из деревень к себе в окопы все, что найдут, даже наших жен». «Ну, что же, – шутит один из офицеров, – возьмут какую-либо старуху, меньше ртов останется». «Нужна им старуха, – вставляет со смехом молодой русин, – они выбирают красивую да толстую». Оказывается, я запрещаю приезд супруг офицерских на театр войны, а мой соперник, какой-либо командир венгерского полка, смотрит сквозь пальцы на то, что его офицеры и солдаты устраивают из окопов дома свиданий… Оказывается, несчастные бабы живут в окопах – на холоде и ветру – по нескольку дней, выполняют хозяйственные работы, а ночью служат утехой своим жестоким победителям… Характерен идеал венгров – толстая баба… в чем проскальзывает их азиатская натура! Русины же рассказывают, что в Венгрии два года – неурожай, и ввиду того что туда поналетела масса поляков и жидов, положение дел – серьезное. Фунт хлеба полтора месяца тому назад уже стоил крону; а между тем, Венгрия в лучшем положении, чем остальная Австрия… что же там?

Это кончаю, чтобы описать тебе наш случай вчера.

Крепко вас обнимаю, целую и благословляю.

Целуй папу с мамой.

Дорогая моя женушка!

Сейчас 9 часов, погода дивная – тихо, 1–2 градуса холода и кругом снег. Хожу и улыбаюсь! Вчера у нас [была] большая удача, о чем напишу тебе потом. Дуся написала мне открытку, – восторженно, мило и наивно. Говорит про концерт мальчиков, а от моей женки я этого описания еще не получил… пиши о таких великих событиях раза 2–3, так как письма опаздывают и затериваются. Рассказы папины так и не дошли до меня. Да куда лучше: о вашем переезде с Малого проспекта на Ординарную, 11 я узнал случайно из твоей обмолвки об освящении квартиры, да из случайно написанного вверху одного письма нового адреса. А я заладил Мал[ый] проспект, да еще с дробью, и катаю его в телеграммах и письмах. Так о концерте жду, моя золотая женушка, с полной подробностью: что исполнялось, как, как прошла «Уха», которая тебя тревожила и т. д. и т. д. Крепко вас обнимаю, целую и благословляю.

Дорогая, золотая, милая, ненаглядная и драгоценная женушка!

Вчера около 10 часов вечера мои разведчики, прокравшись в расположение противника под его окопы с пулеметами, захватили везшего документы кавалериста вместе с его лошадью. Как они это сделали: придушили ли, зажали ли рот, это я еще не знаю, но вышло это на диво лихо и находчиво. К 12 часам в моих руках были документы, а к часу ночи и сам кавалерист. Он еще полчаса оставался в обалдении, конфузливо оборачивался кругом и не знал, что такое с ним случилось: ехал среди своих, имея свою сторожевую цепь по крайней мере на полверсты впереди, и вдруг такой скандал. Мы его успокоили, объяснили, что он такой же славянин, как и мы (он оказался хорват). Накормили, напоили; пленник пришел в себя и начал говорить с офицерами, а я занялся документами и провозился с ними до трех часов… Удалось добыть много интересного касательно не только моего фронта, но и всей армии противника… воображаю, какой у него сегодня переполох.

18 февраля 1915 г.Сейчас в нашу трущобу долетел слух о разбитии четырех германских корпусов… конечно, сейчас же по телефону это было передано во все углы моего полка. Может быть, и не четыре разбито, но дыму без огня не бывает, и мы верим этому веселому слуху, хотя несколько из предосторожности сокращая приводимые размеры нашей удачи. Ребятам я пока не приказал сообщать слуха, но офицеров познакомил.

Тебе Осип расскажет, как проведена у меня телефонная сеть; непосредственно связаны со мной девять станций, а при перебросе телефонограмм я могу говорить чуть ли не со всем светом. Так что, едва на горизонте противника покажется какая каналья, мне это сейчас же известно, а назревает минута, я сейчас же могу появиться на позиции… как, напр[имер], в тот день, когда мы взяли пулеметы.

Со вчерашней почтой от тебя не было писем, – идут они как-то группами. Осипа можешь особенно не задерживать, так как его можно будет прислать и еще раз. А фот[ографические] карточки высылай немедленно, с Осипом же шли дубликаты… присланную тобой я уже проглядел насквозь.

Крепко вас обнимаю, целую и благословляю.

Дорогая Женюша!

Одна моя (последняя) телеграмма не была принята, и я посылаю теперь телеграмму вновь. Были какие-то перетасовки с почтовой конторой, и телеграмма моя была не принята.

Сейчас получили сведения о нашей удаче у Гродны, и мы очень все довольны. Не так вышло, как слышали, но это пустяки… Есть пословица – «не наешься – не налижешься», и она очень применима к немцам. Фокусами уже ничего не поделаешь, и они никого не обманут. Сейчас стоит прекрасная погода: все кругом бело, светит ярко солнце и царит тишина… Жду ваши фотографии; с Осипом пришли дубликаты. Крепко вас обнимаю, целую и благословляю.

Целуй папу с мамой.

Дорогая и неоцененная моя женушка!

Нехорошо ты ведешь себя в моих сновидениях… Сегодня ночью вижу сон: будто бы я с С[ергеем] А[лександровичем] Платовым работаем во время войны в качестве делопроизводителей (в каком-то городе); война идет, а мы работаем от утра до вечера. Сидим рядом, я и говорю: «Вот, С[ергей] А[лександрович], горе, занят по горло и не могу посетить жену». «Да разве она тут?» «Целый месяц…» Он помолчал… «Ей-то, вероятно, некогда, – говорит он потом, – она человек молодой…» Мы принялись с ним за работу… Я проснулся, осмотрелся кругом. Возле меня мирно похрапывали мои боевые товарищи, луна спокойно смотрела в окно… прислушался: ни орудийных, ни ружейных выстрелов… Я рассмеялся… над С[ергеем] А[лександровичем]: ишь во сне какая, выходит, каналья, а наяву?