Андрей Снесарев - Письма с фронта. 1914–1917

Давай губки и глазки и малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Дорогая моя Женюрка!

Получил от тебя два письма – от 7 и 8 октябрей, и цепь общей жизни этим вновь восстановлена. Немного не понял, как вы потеряли Аню. Не поручишь ли ты Маслову обучать Мишу поварскому искусству? Если я буду переведен в Петроград, то мне нельзя будет надолго удержать ни Осипа, ни Маслова, останемся мы с нашим Фигаро («Фигаро – там, Фигаро – здесь») Таней одни – одинешеньки. Если Миша обучится делу, то вот нам и повар.

Сижу в халупе, возле меня Осип и Трофим. Опять старые картины: окопы, стрельба, движения то с поднятой головой, то с опущенной, то чуть не на брюхе. При такой затянутой войне все это обрисовывается очень монотонным и скучным. Вся разница теперь в том, что вместо одного у меня теперь два полка. Я думал, что месячное отсутствие вне сферы огня сделает мои нервы более впечатлительными, но этого не оказалось. 14 месяцев огневой жизни, очевидно, сильно закалили психику и нервы, и все остается таким, как было раньше. Вчера и позавчера провел целые дни в окопах, рассуждая и обдумывая с командирами полков и ниже текущие боевые нужды. О своем полке слышу немало интересного (он от меня далеко). Все начинает разбредаться: раненые офицеры (Остров[ский], Ивашина) не хотят возвращаться назад, Писанский (мой первый номер) вернулся, но, узнав, что я не буду командовать, тотчас же подал рапорт (пользуясь правом раненого 4 раза) и теперь уже уехал; Чунихин борется со смертью, и, если уцелеет, то уже не вернется. Даже раненые там (Мальчевский, Ананьев), узнав, что я скоро уйду, не хотят возвращаться в полк. Как ни приятно моему самолюбию слышать все это, но все же постепенное и неумолимое разрушение полкового гнезда отзывается тяжкой болью в моем сердце.

Вчера видел Митю, возвращаясь с позиции. Он украдкой (под каким-то предлогом) бежал ко мне, но рассказать мне многое при чужих людях не решился. Но довольно его фразы, чтобы понять его настроение. «Болтаюсь целый день по брустверу, – говорит он, – и жду, когда добрый мадьяр освободит меня от злого мадьяра». Проба, конечно, рискованная… но Митя надеется на легкое ранение, а оно, как третье по счету, даст ему уход из полка. Конечно, может быть, Митя и бахвалится. Во всяком случае, настроение у всех скорбное… их, правда, и осталось-то мало. У Чунихина не мог быть вчера и сегодня, но каждый раз посылаю нарочного, чтобы справиться о здоровье Дим[итрия] Львовича. У него мать, а он у нее один. Дня три тому назад она прислала ему несколько бутылок хорошего вина, которое, увы, он пить не может и не смеет.

Приходит мне в голову, как я вдруг невзначай стал Отелло’й, и меня душит смех. Давай, милая Дездемоночка, твои глазки и губки, а также наших малых, я вас расцелую, обниму и благословлю.

Целуй папу, маму и Лелю.

Сейчас получил известие, что Чунихин умер. Может быть, и неправда, но мне страшно больно.

Дорогая моя женушка!

Сегодня целый день оставался в своей халупе и читал (Михаэллиса «Вечный сон» на тему о 12-м годе и Марка Твена). Вчера был на позиции одного из полков и в оба пути был у моста очень оригинально обстрелян артиллерией (по два выстрела каждый раз). В передний путь снаряды от меня легли далеко и лишь трубка долетела почти до ног коня, но в обратный путь один снаряд разорвался высоко над нами, осыпав нас шрапнельными пулями, а второй в 100 шагах впереди на дороге… разрыв не выше 4–5 сажен, т. е. самый убийственный. И не приди мне в голову мысль поехать стороной, мы прямо бы и угодили под него. Кара-Георгий и сапер, строившие мост, так и советовали ехать, а меня что-то толкнуло поехать иначе… И удивительно, больше по этому месту и не было выстрелов, как будто они подкарауливали мой проезд.

Теперь около меня трое слуг: Трофим, Осип и Кара-Георгий… последний с Орлом и Соколом. Устроили они меня прилично, а кормлюсь я при одном из полков. Ужок становится очень красив и сильно растет, но шаловлив без конца: грызет беспрестанно свою мать, а также Героя (лошадь Осипа). Прыгун будет исключительный, берет, напр[имер], целый забор в 1,5–2 аршина высоты. Передирий берет на плечи его передние ноги, и Ужок следует за ним на задних, сколько влезет, и, по-видимому, очень любит это упражнение. Вагон с бомбометами пришел, и я сказал, чтобы тебе были высланы 1162 руб., которые ты выплатила. Я немного нервничал, боясь, что бомбометы где-нибудь в пути пропадут. И нашел их все тот же твой любимец Нестеренко, где-то в Москве; объездил чуть ли не всю Россию.

Как быстро летит неустанное время; сегодня уже 12 дней, как я расстался с тобою, моя беленькая детка, т. е. уже более половины того времени (21 день), которые я провел с тобою… летит все это неудержимо. Правду сказал мне один генерал: «Течение дня еще можно заметить, но полет месяцев и годов быстр до неудержимости…» Чувствую, что нервы мои приходят в норму, сплю и ем я прекрасно. При своих посещениях позиций без конца болтаю с офицерами, стараясь проверить свои думы и выводы. Много с нач[альник]ом дивизии болтали по поводу 24 августа, и, к моему удивлению, он много приводит моих доводов, которые некогда мне так трудно было ему привить. Когда-то я говорил ему о подавляющих силах врага (1–2 дивизии), о невозможности подводить резервы по огневым полям, о необходимости своевременно удалить нек[оторые] части и т. п. Теперь он повторяет все это, выдавая за свои выводы. Дело в том, что найден был австрийский документ, из которого увидели все то, о чем я тщетно говорил им. Я страшно рад, что поведение полка вырисовано теперь в самом блестящем свете, так как он боролся с восьмерными силами и погиб с честью. Никто не смеет теперь бросить в него камень осуждения. Что касается до удушливых снарядов, то [известие] о них дошло очень далеко и ими живо заинтересовались. Вообще, вся картина злосчастного и вместе с тем славного дня для меня теперь ясна, и в будущем я могу говорить об ней с полным знанием дела.

Я теперь совсем сбился, куда же делось мое первое представление в генералы; на самом полевом верху его нет. По-видимому, оно осталось где-то в Главном штабе. Впоследствии я подниму вопрос о предоставлении мне старшинства с 13 сентября 1914 года или через начальника дивизии (он обещал мне ходатайствовать), или – это лучше – через генерала Павлова; а для сего мне нужно: 1) знать, как его имя-отчество, 2) где он сейчас находится и 3) за каким номером и какого числа пошло мое первое представление, хорошо знать также, в какой редакции. Мне Кортацци советовал тотчас же, как появится Выс[очайший] приказ о моем производстве, тотчас же просить генерала Павлова войти с ходатайством о предоставлении мне старшинства. Я писал Савченко о датах, но когда он раскачается, чтобы написать о них.