Андрей Снесарев - Письма с фронта. 1914–1917

И все это, моя золотая цыпка, суета сует… что ни делается, делается к лучшему. Вчера на позиции я ездил с арт[иллерийским] подполковником, и он мне рассказал, как у него два раза дело не вышло с Георгием… И когда, говорит он, я написал об этом своей жене, она мне ответила: «Нам все равно, придешь ли ты, украшенный отличиями или нет, лишь бы пришел, а о том, что ты свой долг выполнял и выполнил, я – твоя жена – это знаю, и людской суд или его сомнения для меня пустяки…» Он передавал это мне с улыбкой, но под ее теперешним налетом я чувствовал много перенесенных горя и боли. «Да, теперь все позабыто и можно улыбаться», – бессознательно ответил он на мою догадку.

Чувствую сейчас я себя хорошо, и, видимо, моя нервная система приходит в порядок. Хотя мои дни и заняты полками, но бывают и промежутки, а ночи, во всяком случае, в моем распоряжении… Теперь я читаю очень много, и хотя, конечно, приходится читать то, что попадается в руки, но и среди случайного подбора попадаются вещи, если и не захватывающие меня сильно, то во всяком случае такие, с какими познакомиться не мешает… Напр[имер], я прочитал Гамсуна, Пшибышевского… как-никак, о них говорят много, и их популярность говорит о том, что вкусам, страстям и любопытству детей мира они умеют ответить… и если они странны, болезненны, непоследовательны и крайни, виноваты не они, а тот мир читающего люда, который ими интересуется и своим интересом их подогревает… Писатель, особенно модный, есть невольное зеркало людских страстей и увлечений. Кто может надолго оставаться «гласом вопиющего в пустыне»? В старину пророки, пустынники, Иоанн Креститель, а теперь?

Среди литературного жанра ко мне попала иная книга: «Всеобщая история евреев», 1-й том, С. М. Дубнова (начиная от Вавилонского пленения), и эту книгу я читаю не спеша. Автор, по-видимому, еврей, и это сильно вредит общей тональности. Я невольно при чтении книги вспоминаю мои разговоры в Каменце с управляющим нашего дома (забыл фамилию). Никто не спорит, что для бедной группы кочевников, идолопоклонствовавшей, распутной, грязной и дикой, еврейское законодательство было святым и возвышенным, но можно ли назвать его таковым безотносительно, таковым же для нас и для нашего сложного времени? А эту ошибку и делает на каждом шагу автор. Больше этого. Он отбрасывает умышленно наиболее грубые и темные места. Напр[имер], в замечательной песне «На реках Вавилонских мы сидели и плакали» он выкидывает самый сильный стих: «Блажен, кто возьмет детей твоих (т. е. дочери Вавилона) и головы их разобьет о камень». Бедный и узкий в своем еврейском ослеплении автор! Он думает, что сокрыл что-то слишком грубое и кровавое, вырвавши наиболее сильные строки, которые когда-либо знала мировая литература.

Моя золотая драгоценная женушка, я, кажется, заболтался и могу стать для тебя скучным, но это то, что просачивалось через мое сердце эти дни, сейчас я тебе это и выливаю. Не думай, моя радость и мое сокровище, что в моем сердце все заполнено только литературой и боевыми впечатлениями… там есть постоянный уголок для моей детки и наседки, и в этом уголке не стоячая вода, а вечно переливающаяся и волнующаяся влага… Я думаю о тебе так много, что иногда сам над собой рассмеюсь… более того, я стою все пред новыми и новыми вопросами, и это в момент, когда через две недели будет 12 лет [ошибка: 11 лет со дня венчания] нашей общей жизни. Я как-то, полушутя-полусерьезно, набросал в прошлом письме о твоем физическом изменении, а ведь я над этим перефантазировал немало, сидя ли в своей убогой халупе или блуждая по холодным окопам… Не смейся, моя ласковая, хотя соглашаюсь – тут немало забавного. Это письмо пойдет только завтра – случай впервые. Дай, моя голубка, твои глазки и головку, а также наших малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Дорогая Женюрочка!

Могу набросать тебе еще несколько слов, так как казак идет к почтарям не сейчас. Ты спрашиваешь, подавать ли заявление или посылать агента. Мне думается – первое, и возможно скорее, чтобы не потерять время. Я думаю, библиотека все равно не пропадет, потому что там всюду на корешках моя фамилия. А когда получишь деньги, тогда можно послать и агента, чтобы найти наше добро. Имея деньги в руках, можно будет уже поспокойнее обсудить все дело: возвратить ли деньги или придумать что-либо иное. Ведь, конечно, за такой длинный период наше добро свелось к пустякам. Библиотеку же можно будет перекупить на том аукционе, который, вероятно, состоится, если все наши блага не попали к иностранцам.

Я, командующий 1-й бригадой, т. е. полками [зачеркнуто 134 и 135], но сижу на левом боевом участке, так как он слишком далеко от начальника дивизии, а на этом участке те части, о которых ты упоминаешь. Офицеры мои меня посещают, хотя я и очень далеко от них – не менее 10–12 верст: Митя был до четырех раз и застал только раз, возле позиции… Вчера был Тринев; сидели с ним целый вечер, пили чай и очень много разговаривали. Он умный человек и наблюдательный; он признает, что то, что сейчас происходит, от прежнего – как земля от неба, и он уже перечислял грустные результаты, но он далек от тех мрачных красок, какими обрисовывают новый режим другие. Заместитель – человек грубый и к новым функциям неподготовленный, но где же теперь искать лучших? Жатва беднеет, и колосья скашиваются один за другим. Хорошо и то, что он человек старательный и энергичный. Но что всего интереснее, оказались в полку офицеры, для которых мой режим рисовался суровым и которые от заместителя ждали облегчение… они ошиблись, но факт все же забавный, так как свой режим я лично считал мягче мягкого. Тринев лиц не назвал, а я, понятно, не настаивал.

Сейчас в свободные минуты занят наброской моего теоретического труда. [15]Мыслей – хотя отбавляй, и общую программу представляю себе ясно, но откуда я возьму книги? Мне нужны будут: 1) все уставы (наши и иностранные), которые касаются быта и правил армии; 2) все учебники тактик (наши и чужие), чтобы просмотреть отдел о воспитании и т. д. и т. д., истории войн, особенно великих мастеров, чтобы выловить их приемы и манеру воспитывать… Видишь, моя рыбка и ласточка, куда потянуло твоего супруга и чем начинает наполняться его башка… Конечно, в Петрограде все библиотеки могут оказаться к моим услугам, но они все, вероятно, заперты, нет библиотекарей, нет людей для поисков.

Сейчас у нас прекрасный солнечный день, ветра нет, и в моей комнатке ясно и весело; даже ожили мухи, а ночью, когда я работаю, к свечам подлетал даже комар, посмотрел на нас с недоумением, пропел короткую песню весны и, нервно ища тепло, сгорел на свечке…

Давай головку и малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.