Андрей Снесарев - Письма с фронта. 1914–1917

Возвращаюсь к начатому. Возвратился начальник дивизии с Георгиевской думы и передал мне, что мой Георгий дошел до нее, но нашли опять какой-то формальный просчет и возвратили для дополнения. Начальн[ик] дивизии очень сожалел об этом, так как он мог бы, по его словам, «как свой человек» помочь делу. Что же касается до генеральства, то, по его словам, мое производство состоится на днях.

Что ты начала подкармливаться мышьячком – это очень хорошо, а про какие ты функции говоришь, это я не понял… ты мне опять отпиши, так как это очень интересно… Упаси Господи, функции-то эти бывают разные.

Вчера обходил окопы своего полка, и за мной – вместо очередного ротного командира – ходила целая толпа «плакальщиков», как я их называю. Много говорили, вспоминали и печаловались. Думаю, что теперь пойдет лучше… я от них недалеко, и мое влияние как бригадного командира так или иначе скажется. Вчера, напр[имер], как только я вошел в штаб полка, мой заместитель попробовал мне рапортовать, но я остановил и тут же начал расцеловываться с Митей и Фокиным… это все им, конечно, учитано.

Перемены, правда, резкие – и в пище, и в людях, и в общем самочувствии, но… такого самовольца, как твой супруг, который никого не признавал и ничего не боялся, и отыскать трудно. Теперь всякий вопрос является у них каким-то трудным и неразрешимым: вопрос о деньгах, то сейчас – как, почему, можно ли; если тактика, то ряд глупостей, а значит и ненужных жертв… Два гроба – Чунихина и другого прапорщика – до сих пор стоят в церкви одного села, и не знают, как их отправить… а при мне это и вопроса не составляло… Все оттого, что у заместителя есть и энергия, и желание, но нет решительно ни духовной, ни тактической подготовки к выпавшей на его долю трудной роли…

В мои руки попала последняя книжка дневника Чунихина; очень подробно и очень интересно. В 2–3 местах, какие я пока заметил, обо мне он упомянул тоном самой глубокой привязанности… Это дорого потому, что неподдельно и искренно: дневник имела [право] читать только его мать и никто более; в таких дневниках не лгут и не притворяются.

Сейчас получил дневник в[оенных] действий от В. М. Савченкова [Савченко]… прислал мне описание 14 дней июля месяца 1914 года, когда мы еще и границу не переходили, и говорит, что более нет… по словам Жукова, более, мол, не писали. Вот чудак-то! Сегодня буду ему писать и пояснять. Письмо теплое и милое… этот человек также меня любит, хотя, может быть, и по-своему.

Покупаем свечки и платим по 80 коп. за фунт… все ломаю голову, не то это дорого, не то это терпимо. А все виновата ты: послала бы меня 1–2 раза на базар или заставила подсчитать расходы… А то вот теперь стоит в голове: «дорого – дешево, дешево – дорого», как у Липковской в твоем Фаусте: «любит – не любит»… Свечки-то неважные, и опять вопрос: «сальные – стеариновые, стеариновые – сальные»? Вижу, что спать не буду: загрызут меня эти философские вопросы.

У нас топить нечем, и так как жителей почти нет, то денщики потихоньку разбирают один сарай, который кто-то давно стал разбирать до нас. У моего адъютанта глуповатый денщик, и я все над ним пошучиваю, что он человек богатый и он заплатит рублей 300–400… В действительности, он беден как церковная мышь, и, когда я начинаю шутить, он комично краснеет и отмахивается руками… Что до Трохима, то он оказывается страшной жратвой. После моего обеда остается больше половины, он все это аккуратно съедает (никому не дает… «Это, – говорит он Осипу, – моя порция»). Сверх этого он через каждые полчаса или час готовит себе что-либо, чтобы подкрепиться: то зажарит шматок сала фунта в два, то возьмет масло (от которого я отказался, так как в нем примесь сала) и с хлебом уплетет его с полфунта… Когда его позовешь, вечно у него набитый рот.

В[алериан] И[ванович] – тот самый, который написал тебе такое милое письмо, что ты об этом повторяешь в 14 твоих письмах… сохрани Господи, не дойдет до меня это сведение; когда я ему переслал четыре вырезки (бутылка, фигура барышни, какая-то коробка и еще какая-то поменьше) девицы Снесаревой, прилетел ко мне в восторге и страшно благодарит дочку за память… Я ему объяснил, что упомянутая девица стоит на ступени развития краснокожих и пишет письма по-своему: те шлют веревки с узлами, приложив крыло птицы или горсть песку, а она фигуры… в них она шлет свой труд, мысли, свою детскую память о вас вместе с грязью и по́том от своих крошечных пальчиков… Он просиял от моей фантазии и стал говорить другим, что это за девочка, какая болтушка и какая роскошь.

Вчера Ткач принес мне 11 руб. – свой долг тебе – и при прощаньи сделал мне что-то вроде реверанса, вероятно, вообразив тебя вместо меня; выглядывает хорошо и свежо. Вчера же на пути видел Шатырова, который пристроился торговать в полковой лавочке. Все испитой и суетливый, он показался мне противным, и я сделал вид, что не узнал его.

Но, моя детка, я все зубоскалю, а у меня есть и печальное. В ночь на 8-е в разведке убит Стрелецкий, старший в разведывательной команде; я очень любил его, и мне эта кончина еще более грустна тем, что самая задача была составлена глупо и опрометчиво… Вчера же Митя, провожавший меня с позиции, сообщил мне, что Рыгнацкий убит: начал заправлять свои бомбометы и погиб от неприят[ельского] снаряда… мне тоже нравился он своим постоянным конфузом, нежным, почти женским лицом и красивыми ласковыми глазами… Я тебе передавал, как был он рад, когда я его выбрал для поездки в Петроград, и как нервно он закрывал лицо руками… Про Назаренко сказал, чтобы его продвинули вперед… сейчас он поехал разыскивать твои вещи, которые где-то путаются в пути…

Сейчас я читаю много всякого вздора, какой попадется под руку; сегодня, напр[имер], за один день прочитал Мопассана «Сильна, как смерть», Лемонье «На поле брани» и Куприна три небольш[их] рассказа… все это вещи второго сорта, и только рука сильного артиста помогает слабому замыслу Мопассана. Ну, написался, берусь еще за два письма. Дай, моя сизая голубка, свою головку и глазки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Ненаглядная и золотая моя женушка!

Получил открытку от 4 ноября, в которой 1) значится, что наш первенец заполучил три двойки и 2) что ты давно не получаешь от меня писем. Первое – пустяки, ибо я не думаю, чтобы наше с тобой произведение могло кому-либо […] уступить по башковитости и просто еще не может уловить, откуда дует ветер (ты, конечно, Генюше скажешь, что я очень огорчен), а что касается до писем, то я их пишу аккуратно – призываю самого Аллаха во свидетели – через день и почти каждый раз не менее двух листов, а то и больше. Я очень боюсь, что не отметили ли в цензуре их литературный интерес и не читают ли их там более часто, чем это нас устраивает.