Андрей Снесарев - Письма с фронта. 1914–1917

Целуй маму, папу, Лелю.

Посылаю тебе группу, снятую Триневым: пришли батюшка, один из наших офицеров (Мамайлов) и мой адъютант – Степанов (что за мной), и получилась четверка, а дом – другой снимок – это мое помещение, где я живу, дом Волостного правления. Перечел, моя радость, мои строки: прочно, кисло и неуютно… Махнул рукой: «лети листок с запада на восток»… На душе немного лучше: утро, бело и красиво, совершенно тихо… Только и остаются твои крылатые слова: «Что ни делается, делается к лучшему…» Но где оно и что оно такое; если слишком далеко, так до него ведь и не дойдешь… ноги подкосятся.

Обнимаю и целую. Андрей.

Дорогая моя женушка!

После твоего большого письма от 5.XI, получил вчера открытку от 8.XI; первое за № 316 [ошибка Е. В. – письмо № 326, согласно ее же списку писем], а второе за № 328, [вероятно, 318]. Видишь, получаются какие-то прослойки, которые еще когда-то меня достигнут. В № 328 ты поднялась на бирже у Лиды и едешь к ней, ребята на кровати шалят, а относительно самочувствия ты пишешь: «Душа моя полна новых переживаний, новых чувств. Как может переродить человека одно искреннее слово, хотя и вскользь сказанное. Я совершенно себя как-то по-другому чувствую». В чем дело, я, конечно, ни понять, ни догадаться не могу, но вижу только, что ты чувствуешь себя приподнято и жизнерадостно, что к Лиде ты едешь с окрыленной и веселой душою. Больше мне ничего и не надо. Я так люблю мою маленькую женку, и такой глубокой проникновенной любовью, что я даже не задаюсь вопросом, кто или что зажгли в душе ее бодрое и новое пламя. Я знаю одно, что если моя женушка будет чувствовать себя весело, да, кроме того, будет принимать мышьяк, то она быстро станет молодцом, окрепнет нервами и телом, будет здоровее и прочнее. А что это дело большое, ты и сама начинаешь понимать, что я заключаю из твоего мышьячного дебюта.

Праведников ждет мое письмо, и я должен поторопиться. У нас полная зима и очень холодно, но я прекрасно обхожусь с тем, что у меня есть. Вчера, напр[имер], я выезжал в окопы в страшную вьюгу; оделся так: бурочные сапоги с толстыми чулками, теплая рубашка, шведка и шинель; голова в башлыке. Во время езды верхом немного и холодило, зато во время хода по окопам не было душно… Мороз был не менее 10–12 °C, и думаю, что костюм мой выдержал хорошее испытание. В полушубке было бы, может быть, теплее верхом (хотя распахивает полы), но зато душно ходить по окопам… Все время думал о тебе и на разные темы. Так хорошо: бьет метель, впереди едет казак, нащупывая дорогу, а я бреду вслед, укутанный и часто совершенно замотавший лицо… бьет метель, а я думой лечу по далеким углам, беседую с женкой, спорю… пока лошадь не спотыкнется о кочку или не попадет по брюхо в снег… тогда перерыв в моих мыслях, открывается уголок глаза и тщательно осматривается дорога. Одно мне непонятно при моих мыслях, откуда это у тебя постоянная тревога по моему адресу, по адресу моих чувств к тебе, по адресу всего того, что вяжет тебя со мною? Ты к этому так часто возвращаешься, как только на тебя нападает грусть? Это мне всегда непонятно, и конечно этого я не решил и во вчерашнюю снежную поездку.

Жду на днях Маслова, а может быть, не сегодня – завтра. Поговорим с ним во всю.

Давай, моя славная женушка, твою мордочку и глазки, а так же наш выводок, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу, маму, Лелю. Как дела папы и доволен ли он работой? Ан[дрей].

Дорогая моя женушка!

Сначала о деле. Купи (так как у нас, кажется, нет… может быть, есть у папы?) мои «Индия как главный фактор…» и «Созидание границы» и вышли на имя Георгия Степановича Бревнова (подполк[овник]) в 133-й полк. Я все хотел ознакомить офицеров со своими трудами, да все как-то забывал. Думал и о других книгах, да те скучны и специальны, а на войне такие не читаются.

Кроме того, я просил через отъезжающего офицера мать Чунихина выслать тебе в Петроград остальные тетрадки его дневника (одна у меня есть); если это будет сделано, то уведомь ее о получении (Адрес: Таисия Николаевна Чунихина, Екатеринослав, Пороховая ул., дом № 10) и поблагодари. Оказывается, у нее не один сын, а три, но покойный (Димит[рий] Львович) был любимцем, и старушка возлагала на него наибольшие надежды.

Полк теперь у меня под боком, и мое влияние начинает сказываться в проведении более просвещенных и сердечных пониманий: начинаются отпуска, добрый тон, извинения, меньше [зачеркнуто: мордобития]… Картина все же еще довольно печальная. Увы, теперешняя великая война требует от командиров частей большого (углубленного) знания тактики и высокой нравственно-педагогической подготовки.

Твои письма от 5 и 7.XI – два ярких контраста: первое резко тоскующее и второе резко веселящееся. В Каунпоре (Индия) есть статуя на месте массовой когда-то гибели англичан… Как всегда, ввиду бедности британцев статуя прислана откуда-то со стороны, чуть ли не президентом Соединен[ных] Штатов, изображает она ангела, у которого одна сторона лица суровая, а другая – улыбающаяся. При чтении твоих через день идущих писем, я вспомнил об этом двойном лике ангела. И вправду, детка, если срок писанья ты еще сократишь, то, переходя от грустного письма к веселому, ты не успеешь все лицо перевести на улыбку, и отставшая часть будет еще плакать в то время, как торопящаяся начнет уже хохотать… точь-в-точь, как у Каунпорской статуи. Но зато кое-что мне становится понятным: оказывается, причиной горя и веселья является все тот же супруг, в зависимости от того, как будет понято или что будет усмотрено в его письмах. Конечно, дело житейское, вероятно, это у многих так.

Письма сейчас приходят быстрее, чем раньше, письмо твое от 12.XI я получил, напр[имер], вчера, 17.XI, т. е. на пятый день, чего давно уже не было.

Вчера был на позиции своего полка и что-то не угодил противнику, который начал мое местопребывание осыпать артилл[ерийским] огнем во время моего возвращения назад. Шли мы с Митей, вспоминали старое и раздумывали о текущем. Мне только приходится удивляться теперь, как много офицеры в свое время рассуждали и как многое они упорно помнят. Мы живем, напр[имер], с Триневым, и он приводит мне на память даже мои отдельные фразы по телефону. Было и такое, что они подвергали критике, а раз даже осудили меня за то, что будто бы я осуждаю на верную смерть двух лучших своих ротных командиров – Чунихина и Писанского (это моих двух любимцев-то!). Это за дело 21 августа, когда они оба были ранены, причем Писанский довольно тяжело. И мне теперь крайне интересно задним числом выяснять мои задачи и цели, сбрасывая с них туман, которым они еще покрыты в глазах моих офицеров. Многое и мне становится при этих обсуждениях яснее. Напр[имер], дело 21 августа: я приказывал атаковать с рассветом (на чем и была построена возможность удачи), а они с рассветом выступили только с позиций и 2–3 версты до противника шли в открытую, почему врасплох его и не застали. Считал я, напр[имер], эту операцию справа обеспеченной целым батальоном соседнего полка, а он отстал от моих рот на целые полверсты, хотя мои офицеры (как и видно по дневнику Чунихина) лично ходили (как мною было приказано) к соседним офицерам и отчетливо обо всем с ними договорились. Конечно, все это дело с моей стороны было простой демонстрацией: не удалось, мы отошли, но если бы были выполнены два условия, могло бы получиться интересное дело. Митя вчера вспомнил, как я посылал его 18.VIII в бой, что сказал и как он себя чувствовал… Я употребил один прием, который в этом случае очень удался; тот же прием 8.III с Триневым, оказывается, его задел, хотя тоже дал результаты, но менее яркие.