Миньона Яновская - Вильям Гарвей

Учение Парацельса было разработано его учеником Ван Гельмонтом и получило особенно широкое распространение в Германии.

Это была, по существу, первая попытка европейцев освободиться от влияния древних авторитетов, создать самостоятельную медицинскую доктрину.

Но стараясь внести в физиологию что-то свое, новое, последователи Парацельса основывались на сумбурном, мистическом учении и только еще больше запутывали науку.

В поисках подлинных научных знаний Вильям Гарвей не задержался и в Германии. Он отправился дальше, в прославленную своей оппозицией к древним авторитетам Италию. Так он попал в Падую…

По своей славе в области медицины Италия и Франция соперничали. Но в отличие от французских школ итальянские действительно были очагом и источником научных новшеств. И не только в области медицины: почти все великие ученые шестнадцатого века, развенчавшие неукоснительный авторитет древних, — Галилей, Бруно, Коперник, Везалий — жили, учились или работали в Италии. Итальянские анатомы поколебали тысячелетний культ Галена и создали новую анатомию. В Италию стремился всякий, кого не удовлетворяла наука комментаторов древних текстов.

Это не значило, что научная «ересь» в Италии шестнадцатого века была узаконена. Наоборот, выступления против господствовавших в области естествознания взглядов ставили ученого в положение воинствующего противника церкви со всеми вытекающими отсюда последствиями. Бруно, сожженный на костре; Коперник, объявленный сумасшедшим; Везалий, обреченный инквизицией на гибель по пути к «святым местам»; Галилей, подвергнутый позорному отречению, — они потому и пострадали, что осмелились открыто бунтовать против религиозных доктрин в вопросах мироздания. Но однажды зажженный факел бунтарства уже не угасал, вопреки всем и всяким преследованиям со стороны религиозных и светских властей.

Падуя с ее университетом была самым ярким очагом свободного просвещения в Италии. Особенно славилась Падуя своим медицинским факультетом. Тут преподавали один за другим Везалий, Фаллопий, Кассериус, Минадеус, Коломбо и Фабриций — создатели великой школы анатомов нового естествознания. В конце шестнадцатого века падуанский медицинский факультет достойно поддерживал свою славу. Кафедрой анатомии заведовал один из блестящих реформаторов анатомии Фабриций из Аквапендента.

Сюда, в падуанскую цитадель новой науки, и принес Гарвей свою любознательность и свое большое дарование.

…Сама Падуя показалась ему непривлекательной. Улицы узкие, унылые, однообразные. Город окружен стенами с несколькими воротами в них. Чуть ли не на каждой улице арки, тоже узкие, поддерживаемые колоннами из нетесанного камня. Шаги под высокими арками звучат гулко и немного жутко, особенно вечером, когда на опустевших улицах совсем темно. Крытые сводчатые галереи, соединяющие дома подобно висячим мостам, придают городу очень своеобразный вид. Здания суровые, со строгими линиями, не отличаются разнообразием архитектуры. Декоративных украшений на домах почти нет, на фасадах — по нескольку окон, которые располагаются небольшими группами. Тротуары чисты, но мостовые полны глубокой грязи, в которой зачастую можно увязнуть по щиколотку. Зато очень хороши площади, их много в Падуе. Особенно знаменита площадь вокруг местной святыни — собора Антония Падуанского.

На площади св. Антония Падуанского Гарвей впервые увидел человека в «беретино». Эта одежда пепельного цвета означала, что человек дал обет покаяния, искупая какой-нибудь «смертный грех». Человек в беретино прошмыгнул мимо, сгорбившись, с пристыженным видом.

Гарвей свернул в извилистый переулок. Девушка в покрывале, закрывшем голову, грудь и спину, медленно прогуливалась под охраной сморщенной и безмолвной старухи. Быстро прошел, обогнав Вильяма, мужчина в черном одеянии, все время вытаскивая из-за ворота какие-то непонятного вида обрезки материи, висящие на тесемке; он бережно целовал их и прятал на место. Должно быть, это были «святые» реликвии, полученные только что в церкви.

Невдалеке, за сравнительно широкой улицей показались ворота. Через них то и дело проезжали крестьянские телеги; с грохотом промчалась карета, разряженная старуха подпрыгивала в ней на мягких подушках.

За воротами начиналась дорога на Венецию. Гарвей повернул обратно, к университету. Сердце забилось чаще и сильнее. Он усмехнулся — волнуюсь, оттого и сердце зачастило! Обхватил пальцами правой руки левое запястье. Конечно, пульс тоже стал частым… Это уже не в первый раз он замечает: биение сердца и биение пульса на руке соответствуют друг другу и часто меняются в зависимости от состояния духа.

Вот и университет. Трехэтажное темное здание; над дверьми, поддерживаемыми парой сдвоенных колонн, три барельефа и небольшое лепное украшение над ними. И все. Строгое сооружение, каким и подобает быть храму науки.

Он вошел в это святилище, предварительно хорошо вычистив подошвы башмаков о каменную приступочку. Постоял в прохладном полумраке, сразу охватившем его за дверьми, и решительно двинулся дальше…

Здесь мы оставим его на время, чтобы поблуждать по лабиринту медицинской науки и углубиться в дебри человеческого организма. Без этого не будут понятны ни величие Гарвея, ни значение его открытия.

Один из историков медицины писал: «В сущности в истории медицины можно различить только два периода: древний, или греческий (так как основы древней медицины коренятся в учении греков), и современный, или Гарвеевский (так как вся современная медицина прямо или косвенно связана с открытием кровообращения); иными словами, история нашей науки распадается на два главных периода: тот, когда не знали физиологии, и тот, когда начали знакомиться с ней; тот, когда подчиняли природу концепциям рассудка, и тот, когда стали изучать ее путем научной индукции, основанной на наблюдении и опыте…

Чтобы доказать кругообращение крови, нужно было сначала восстановить права природы, переделать часть анатомии сосудистого аппарата, разрушить совсем так удивительно связанную систему движения крови, идти напролом против самых крупных и вместе с тем многочисленных авторитетов, порвать с двадцатью веками ложных традиций, одним словом, объявить войну всем ученым старины и дерзнуть утвердить окончательно в науке критику и опыт взамен слепой веры и теории».

Эту огромную, прямо-таки гигантскую работу проделал Вильям Гарвей. В век слепого и рабского преклонения перед авторитетами он «вырвал медицину из оков традиции, которая, явившись одно время славой медицины, становилась с течением времени ее позором».

Чтобы понять все величие его открытия, надо познакомиться с основными учениями медиков первого периода истории медицинской науки, познакомиться с анатомическими и физиологическими представлениями тех самых древних авторитетов, взгляды которых незыблемо царили в медицинской науке на протяжении многих веков.