Виталий Станцо - То был мой театр

Тихо покачиваются на сцене берёзы, качают головами-избушками: Господи, что же это творится? И но краям сцены опять возникает хор, в такт деревьям качаются головы в платках и ушанках...

Когда стало совсем уж невмоготу, решает Кузькин обратиться за помощью к властям, но не районным - тут правды не сыщешь, - а повыше, в обком, "на имя самого первого секретаря Лаврухина"... Чтобы не перехватили депешу расторопные гузёнковы-мотяковы, Кузькин, как сказано в повести, "пешком сходил на станцию Пугасово за сорок километров" и опустил конверт в почтовый ящик на вокзале - "здесь не догадаются проверить". На театре это сделано иначе.

Сидит возле стола с керосиновой лампой Золотухин - Кузькин, пишет. Пишет напряжённо, то шевеля губами, то проговаривая отдельные фразы вслух. Дописал письмо, перечитал, заклеил конверт. И вдруг вместо конверта в руках артиста оказывается смятый посередке кусок белой бумаги, каким, привязав за ниточку, с котёнком играют. Это странное письмо артист прилаживает к изогнутому пруту, начинает теребить прут между ладонями. И - будто белая бабочка полетела, не по прямой. И ты уже не видишь ни современной сценографии, ни лиц актёров, а видишь лишь эту бабочку-письмо, белую на темном фоне. У порога Кузькин пере даёт прутик одному из сыновей, тот бежит но сцене, вращая прутик, затем передаёт эту необычную эстафету братишке, тот следующему... Летит письмо-бабочка!

Пятеро ребят работают в этой сцене, движутся по-ребячьи естественно, но каждое их движение - режиссёрски выверено. Так и доходит жалоба-бабочка Живого до верхов...

"О том, что жалоба сработала, - пишет Можаев, - Фомич догадался по тому, как нежданно-негаданно зашёл однажды под вечер Пашка Воронин и, не разгибаясь в дверях, через порог сказал:

-Забери свой велосипед. Он в сельсовете стоит, в Свистунове.

-Я не имею права, - скромно ответил Фомич. - Кто его брал, тот пусть и приведёт.

-Как же, приведут. На моркошкино заговенье. - Пашка хлопнул дверью и ушёл.

-Ну, мать, теперь жди гостей повыше, - изрёк глубокомысленно Фомич.

Через день пополудни они нагрянули. Один совсем молоденький, востроносый, простовато одетый - полушубок чёрной дубки, на ногах чёрные чёсанки с калошами. На втором было тёмносинее пальто с серым каракулевым воротником н такая же высокая - гоголем - шапка. И телом второй был из себя посолиднее, с белым мягким лицом, и смотрел уважительно"...

В спектакле лишь один представитель - второй. Он появляется в глубине сцены, одетый точно так, как описано у Можаева, да ещё в отутюженных брюках и городских туфлях на микропоре. Встал, приподнявшись на пятки, брючины подзадрал - мол, грязища непролазная, как пройти?

И вылезают из избы босоногие (это по весне-то!) кузькинские ребята. Расторопные - недаром же они дети Живого - сразу находят выход. Хватают по кирпичу и пару досок впридачу.

Подлетели к представителю. Поставили два кирпича на ребро, на них доску, дальше таким же макаром вторую. Представитель прошёл часть пути между дерев. Перетащили ребята ему под ноги первую доску, уложили на кирпичи - прошёл ещё. Так, в несколько ходов добирается высокое начальство до кузькинского дома. Убеждается, что всё написанное - правда, отдаёт распоряжение по справедливости. Мельтешит перед ним Воронок: "Бу сде..." Тащат в дом Кузькина мешок с мукой, картошку, обутку и школьную форму для пацанов...

Радуется Дуня, доволен Фомич. Уходит обкомовец, супруги Кузькины остаются вдвоём. Выжил Живой, выдюжил. Победа! И тут опять появляется Домовой - Джабраилов, но не чёрный и не из-под пола, как в начале спектакля. Кривоногого белого ангела с крылышками и большой жестяной банкой под мышкой протаскивают по верху сцены вдоль рампы! Из банки, на которой написано "Манная", "ангел" пригоршнями черпает крупу и сыплет её на головы кузькинского семейства: так обыгрывается известная идиома о манне небесной. И орёт Домовой благим матом с неповторимо противными джабраиловскими интонациями: "Что, гад Федька? Живой? Смотри, что дала тебе советская власть, и меня благодари!"... Или что-то в этом роде. Зал опять грохочет невесёлым смехом.

Но не так-то просто победить мотяковщину, всяких там гузёнковых и воронков. Многое ещё придётся пережить Живому - ночь накануне Первого мая, когда поднявшийся ветер погонит плоты по разлившейся воде. Плоты, за которые отвечает бывший колхозник Кузькин. И потому "государственные служащие" Во ронок с Гузёнковым не дадут Живому государственный трактор спасти народное добро... И опять исхитрится Живой, спасёт плоты, собственные деньги отдаст трактористам и "литру" поставит... А потом - будет работать на дебаркадере. А потом всё ж не выдержит мотяковских притеснений и уйдёт в другой колхоз за реку к Пете Долгому.

"...Побегаю сначала с работы в Прудки, - рассуждает Живой.

- Это ничего. Мне не впервой. Я на ходу лёгкий. Зато корову получу".

Фомич жадно затягивается табаком, улыбается. Он думает о том, как ловко проведёт Мотякова: как придёт в контору и выкинет ему кукиш... Голова его кружится от хмеля. Ему и в самом деле хорошо и весело.

- По нонешним временам везде жить можно, - сказал старик.

Р.Джабраилов в роли деда - напарника Кузькина по косьбе.

- Это верно, - соглашается Фомич. - Теперь жить можно.

Обо всем этом и был спектакль. Гениальный спектакль, так и не дошедший до зрителя.

Работа по его восстановлению шла, как я уже упоминал, в хорошем темпе. Надежда окрыляла, и ничто помешать не могло. Заболела вдруг, попала в больницу Зина Славина. Срочно, в две-три репетиции, вошла в роль Дуни Таня Жукова, и ловко, по-своему вошла, роль чуть не за сутки назубок выучив.

В моём Театре это было нормой - полная отдача в экстремальных условиях.

И вот уже назначен день и час сдачи - показа спектакля новому министру: а вдруг поймёт и примет?! И разрешит показать, отдать людям работу, в которую столько вложено...

Лично для меня эти дни складывались не совсем удачно: к Юрию Петровичу не подступишься - весь в деле, Борис Глаголин уехал на какой-то фестиваль в Париж, а завлит Элла Петровна никак не может простить старую эпиграмму и на нахальный мой вопрос, могу ли в пятницу взять с собой кого-то на просмотр, не без злорадства отвечает, что, мол, вас, Владимир Витальевич, в списке приглашённых нету... И как назло прогон в пятницу -авторский день, надо быть в редакции. Отпрашиваюсь ли, беру ли отгул - не помню, но до трёх часов свободен.