Валентин Аккуратов - Лед и пепел

Я не буду описывать Сиэтл. Это был типичный американский город, хотя чем–то отдаленно напоминал Одессу. Может быть, сутолокой морского порта, экспансивным поведением горожан, веселых и разговорчивых, охотно и благожелательно отвечающих на вопросы. Узнавали нас всюду. «Рашен пайлог, рашен пайлот!» И тут же, окружив, поздравляли с прилетом, скандировали: «Русские и американцы — друзья!»

Маслюк — наш гид и шофер — довольно посмеивался и тут же успокаивал.

— Потерпите еще пару–тройку дней, и вас оставят в покое. А сейчас или отсиживайтесь в отеле, или же примиритесь с характером сиэтлинцев.

Осматривая порт, мы зашли на наш советский корабль «Киев»: команда тепло встретила нас. Корабль стоял на ремонте, а после ремонта в составе американского конвоя должен был идти в Мурманск с военным грузом. Долгий и опасный путь. Атлантика контролировалась немецким подводным флотом, и американская печать крупными аншлагами газет свидетельствовала о разбойничьем поведении фашистских подлодок, топящих даже суда нейтральных стран.

Прощаясь с командой «Киева», мы пожелали им благополучного рейса к родной земле. Но, увы, «Киев» так и не прибыл в Мурманск, став жертвой коричневых хищников, и навсегда исчез в пучине Атлантики со всем своим экипажем.

Посещение «Киева» и беседы с моряками заставили нас задуматься. Если морская трасса от берегов Америки до Мурманска находится под ударами нацистских морских пиратов, почему не найти другой путь переброски грузов из США?

— Самолеты надо не возить на кораблях, а своим ходом перегонять через Аляску и нашу Арктику. Другие же грузы везти из Сиэтла — в бухту Провидения, а там во Владивосток или же Северным морским путем в Архангельск! — горячо доказывал Черевичный в этот же день во время беседы с консулом Ивановым и военно–морским атташе Федоровым.

— Но Тихоокеанский бассейн не нынче–завтра стане! ареной войны Японии и США и тоже будет находиться под ударом, японского флота. А он у них здесь значительно сильней гитлеровского. Северный же морской путь можно использовать не более трех–четырех месяцев в году, да и то при благоприятной ледовой обстановке, — доказывал Иванов.

— При хорошей и систематической ледовой воздушной разведке плавание Северным морским путем четыре месяца в году гарантировано! Зато полная безопасность! Эта наш внутренний путь, без шпионов и без фашистских подводных лодок. Во всяком случае, от мыса Дежнева до острова Русский в Карском море! — возразил я консулу.

После посещения городского парка и Луна–парка мы вернулись в отель усталые, словно из длительного беспосадочного полета. Прочитали речь президента Рузвельта, произнесенную им в Гайд–парке Нью — Йорка 2 сентября, с которой он обратился к американскому народу, полную гнева и призывавшую к бескомпромиссной борьбе с гитлеризмом: «Гитлером брошены на землю силы безумного насилия. Мы должны полностью выполнить свою роль и уничтожить их. Мы знаем, что одним из первых актов диктатуры оси было уничтожать все принципы и стандарты, которые рабочие могли установить для своего самосохранения и прогресса…»

— Говорит красиво, но где активные действия, почему так медлят? — швырнув газеты, воскликнул Виктор Чечин.

— Видно, позорные уроки Европы не осознали еще за океаном. Ты же видел в Кадьяке и Ситке их расхоложенность… — ответил я Виктору.

— А кроме того, далеко не все «сильные мира сего» поддерживают Рузвельта и его политику, — добавил Маслюк. — Вы же знаете, как некоторые пишут о своем президенте: «За кого вы голосовали? За человека, который не сумел воспитать даже своих сыновей, ибо они оба офицеры!»

— А? Что это? Оголтелое хулиганство торгашей и заводчиков! Офицеры! Значит, за людей они считают только себе подобных! Вот она, мораль свободного мира! Махровое и грязное хулиганство, а не свобода печати, которой они так кичатся! Вот и попробуй в такой обстановке быстро организовать активные действия против фашизма! — рассуждал Иван, нетерпеливо расхаживая по комнате с американской сигаретой в руке. Почувствовав ожог, он свирепо швырнул ее и виновато улыбнулся: — «Казбек» кончился, а к этим фитилям никак не могу привыкнуть, все пальцы пожелтели. Что будем делать после обеда?

— Надо узнать у Иванова, сколько они нас будут держать, и обсудить план обратного полета. Мое мнение: нечего нам здесь прохлаждаться. Дело идет к заморозкам, где будем садиться по нашей полярной трассе, если запоздаем с вылетом?

— Согласен, Валентин, дело серьезное. Надо быстрее возвращаться в Москву. Товарищ Маслюк, просим сегодня же поставить этот вопрос перед консулом. А завтра с утра — рабочий день. Машина должна быть полностью готова к полету. Как, Виктор, работы у тебя много?

— Самолет исправен, но необходимо сделать сточасовой регламент и заправить горючим.

— А у тебя, Саша? — спросил Черевичный Макарова.

— Все в порядке. Предлагаю после обеда поспать, а вечером посмотреть фильм «Диктатор» Чарли Чаплина.

— Как, товарищ Маслюк, нам это разрешается?

— Конечно, Иван Иванович. Ваше свободное время — в вашем распоряжении. Надеюсь, после такого отчаянного перелета вы не заблудитесь в дебрях американского города? — усмехнулся он и серьезно добавил: — Единственно, что рекомендовал бы вам, это не ходить по одному…

— Обязательно один пойду в парную! Никогда не видел голого американца! — съязвил Виктор, не терпевший наставлений и нравоучений.

— Идите, но не забудьте захватить березовый веник, не найдете — принесу в подарок! — не растерялся Маслюк.

— Э, да ты правильный мужик, хоть и сидишь в глубоком тылу полного изобилия! — перешел на добродушный тон Виктор.

— А ты думал! — ответил Маслюк. И оба рассмеялись.

Когда Маслюк вышел, Иван неодобрительно глянул на Чечина:

— Ты зачем спикировал? Парень что надо, из–за нас прилетел из Сан — Франциско.

— Не терплю нравоучений. Я взрослый человек и знаю, что такое хорошо и что такое плохо. А к нему никаких претензий. Мы поняли друг друга и останемся друзьями.

Виктор Степанович Чечин, тогда один из старейших бортмехаников Полярной авиации, был бесподобный мастер своего дела, он мог не только блоху подковать, но и заставить ее летать. Характера прямолинейного и нарочито грубоватый, хотя душа его была отзывчива, полна тепла и любви к людям, к себе он допускал неохотно, с трудом, когда же раскрывал свое сердце — то это было на всю жизнь. Смелый и решительный, ценивший юмор, не только за столом, но и, казалось бы, в самое неподходящее время, когда на карту ставилась жизнь; летать с ним был') легко и надежно. Товарищи любили и уважали его, часто прощая те колкости, которыми он одаривал друзей и недругов, за что не раз терпел большие неприятности.