Юрий Оклянский - Оставшиеся в тени

Вот факты только из одного письма от 24 февраля 1936 года.

Как нередко, речь в письме идет о многих предметах сразу. Достижений и неполадок по состоянию на данный момент «фифти-фифти», наполовину. Она сообщает:

«Трехгрошовый роман» скоро выходит по-немецки и по-русски.

«Издание пьес, которое делает Виланд (Герцфельде — владелец прогрессивного издательства «Малик» в Праге. — Ю. О.) одновременно с Издательством ин[остранных] раб[очих] на прошлой неделе пошло в печать…

«Круглоголовые» у Охлопкова. Стенич десять дней назад передал перевод…».

Однако имеются и огорчительные новости. По каким-то перестраховочным соображениям задерживается фильм о Швейке. «О причине мне ничего не известно, сегодня я написала Третьякову, пусть он проинформирует тебя об этом».

При авторских подготовках, пересылках или издательских прохождениях в Москве и Праге рукописного тома драматургии возникла путаница с экземплярами пьесы «Мероприятие». Так что неровен час — обнаружится, что в пражском готовом наборе этой пьесы не будет. «Сегодня я в третий раз написала Виланду… и просила его тотчас ответить тебе или мне».

Постановка «Круглоголовых» в московском театре, оказывается, как-то увязана с другими репертуарными планами и режиссерскими намерениями Н. Охлопкова, в частности, с его мечтой воплотить на сцене шекспировского «Отелло». Так что, судя по некоторым верным сведениям, недавно полученным ею, «Круглоголовых» в этом театре отложат в долгий ящик. Во всяком случае практически работать с пьесой в настоящий момент никто не собирается. «Я напишу также Охлопкову, если от Третьякова и Стенича, которым написала, не получу ответа».

Одним словом, идет живая жизнь, со своими противоречиями, страстями, со всеми ее непредсказуемостями. И такой «связной», такой «стрелочник», находящийся на скрещении двух культур, необходим. На своем посту стоит он не зря…

Итак, в СССР у нее есть прочные «опорные пункты», есть давние выверенные адреса, есть старые и новые все ширящиеся дружеские и деловые маршруты…

Только в Москве это — М. Е. Кольцов и Мария Остен, С. М. Третьяков, Бернгард Райх и Ася Лацис, Эрвин Пискатор и Международное объединение рабочих театров, Союз писателей СССР, его немецкая секция, М. Я. Аплетин, Иоганнес Бехер (союзник неполный), журнал «Интернациональная литература», издательство «Фегаар» и Гослитиздат, газета «Дойче Центральцайтунг»…

В Ленинграде таких «опорных баз» пока гораздо меньше. Это — В. О. Стенич, студия «Ленфильм»…

Но последнее время дороги все чаще приводят ее в город на Неве.

Немало способствовала этому их прошлогодняя поездка в Ленинград. Она вызвала широкий общественный интерес к Б. Брехту, да и подкрепила существующие и завязала новые личные отношения в здешней литературно-художественной среде.

Было это в конце мая 1935 года, когда уже завершилась декада революционного искусства в Москве.

С ленинградскими писателями, устроителями встречи, Брехт сразу почувствовал себя просто, по-свойски.

С ним разговаривали на хорошем, может быть, разве чуть отточенном немецком языке люди, знавшие толк в немецких делах, осведомленные в немецкой литературе, ценившие многие его собственные работы. Да и смотревшиеся, пожалуй, чуть больше европейцами, чем он сам, похожий, скорее, на питерского мастерового.

В остальном это были подходящие коллеги. Романист Константин Федин, один из руководителей ленинградских писателей. Валентин Стенич, переводчик, знакомый со слов Греты. Из земляков-эмигрантов был немецкий писатель Теодор Пливье.

В разговоре Федин помянул о том, как перед мировой войной, поехав учиться в Германию, был застигнут там ее неожиданным началом и на целых четыре года застрял в качестве гражданского пленного в маленьком саксонском городишке Циттау («Почти как вы сейчас в Дании!» — пошутил он). Потом — о частых своих поездках в Германию — в 1928, 1931 и 1932 годах — чуть не вплотную до самого прихода Гитлера к власти.

— Значит, мы одновременно сбежали оттуда? — с веселой иронией взглянул Брехт.

— Но мы еще туда вернемся! — отозвался Федин. — И тогда поговорим где-нибудь на Александерплатц, в Берлине… И посмотрим ваши пьесы, в вашем театре!

— Угу! — согласился Брехт.

(Так оно почти в действительности и вышло. Во всяком случае, встречаясь впоследствии еще не раз — и в Москве, и в Берлине, и на даче в Букове, и на спектаклях театра «Берлинер ансамбль», и однажды даже, в 1954 году, в Брюсселе, по дороге к стриженому королевскому парку, писатели вспоминали это первое знакомство в городе на Неве.)

Ленинградцы позаботились, чтобы были не только официальные встречи. Сверх того, они приняли Брехта еще и по-домашнему.

— Рабочих впечатлений, да и ударных инструментов вообще будет много… И надо под конец что-нибудь контрастное. Этакое чисто петербургское хлебосольство! — сказал Федин, когда они еще загодя, в своем кругу прикидывали, как лучше принять гостей. — Пускай хоть и домашний ужин при свечах. Чтобы помягчеть душой, помечтать, воспарить… Это тоже требуется… Материально Союз писателей войдет в долю. Нужен только устроитель, с фантазией…

— Я его переводчик. Мне вроде бы и бог велел? — нерешительно поднял два пальца Стенич.

— Валяйте, Валентин Осипович! И пусть все будет, как в старом Петербурге. «Серебряный век» русской поэзии. Блок… «Незнакомка»… Хотите, даже лакеев обеспечим, в черных фраках и белых перчатках? — пошутил Федин.

Так и состоялся тот памятный ужин в трехкомнатной квартире Стеничей, в писательском доме, на канале Грибоедова, о котором подробно рассказывала вдова В. О. Стенича — Л. Д. Болыпинцова.

Вечер раздумчивый, сближающий, веселый, хотя, конечно, не было никаких лакеев, а потчевала гостей и подавала сама хозяйка.

В те времена эта быстрая, черноглазая, хрупкая с виду женщина, умевшая, однако, держать в руках даже неукротимого Стенича, сразу обращала на себя общее внимание. Она свободно говорила по-французски и по-немецки. В литературно-художественных кругах Ленинграда ее хорошо знали. («Как же! Любочка Большинцова! — воскликнул Ираклий Луарсабович Андроников, первый из довоенных ленинградцев, к кому я обратился с просьбой рассказать о переводчике В. О. Стениче. — Мы, тогдашние питерцы, только так ее и звали: «Любочка»! Она здравствует и, конечно, знает все лучше всех…»)

— Да, лакеев, конечно, не было, — вспоминает Л. Д. Болыпинцова. — Но свечи в застолье поначалу, кажется, были… Во всяком случае много было обычной Валечкиной фантазии, озорной выдумки, тонких перемен общих состояний и настроений — он умел задавать тона в компании, как хороший осветитель сцены… Было все — от приглушенного интима до громкого хохота. Каждый что-то изображал, представлял, рассказывал: Брехт, Федин, другие…