Юрий Оклянский - Оставшиеся в тени

Одно из главных направлений слышанных им в публике упреков состоит в том, что, дескать, герои пьесы чересчур умны для босяков. Они философствуют так вольно, независимо и пространно, как говорить могут только люди образованные, начитавшиеся книг, а вовсе не бродяги и обитатели ночлежных домов.

Автор не оспаривает утверждения по существу. Он тоже считает, что «философия в устах босяков и есть самая непонятная вещь во всех сочинениях Максима Горького». Но у него собственное мнение о том, из каких источников эта умственная энергия проистекает и изливается.

Книги не единственная почва философии. Даже напротив, чрезмерное поглощение книжных фолиантов притупляет самостоятельность мышления, обращает мозг в мертвый склад или комбинатора «чужих слов и чужих мыслей». Истинная основа философии — жизненный опыт. Хотя требуются известные условия, почва, чтобы жизненный опыт переварился в новое качество.

«Жизнь сама по себе глубочайшая философия, — замечает рецензент, — и чем человек сильнее живет, тем больше он накопляет философских знаний, накопляет бессознательно.

И вот тут-то нужна почва, на которой созрели бы и расцвели эти семена философии первобытной. Почва эта есть отсутствие постоянного физического труда или горе, — определяет А. Толстой. — Вот почему все типы босяков и странников Горького философствуют и говорят умные речи. Они их нигде не читали. Но их шепнула им природа и их жизнь».

Другие возражения против пьесы у несогласной и злобствующей публики вращаются вокруг утверждения, как-де могло случиться, что «недолго поживший в ночлежке старикашка Лука сумел расшевелить эту тину». Вольно или невольно людям отказывают в том, что они способны на какие-либо взлеты добрых чувств или нравственные озарения.

«Они были неплохие люди по натуре… — возражает автор. — Пусти их сначала по другой дороге… говори им «ты хороший человек» и дай им хлеба, и они были бы хорошими людьми».

Затем двадцатилетний А. Толстой гневно обрушивается на хулителей пьесы:

«Если бы тысячи людей, сидящих в ложах и блестящих декольте и погонами, знали, насколько они по своей нравственности стоят ниже Луки, Сатина, Васьки Пепла, Наташи. В душах их никогда не созреют семена добра, сколь они ни будь поливаемы словами Луки и ему подобных. Люди эти сгнили вместе с их книгами и умными мыслями и показной нравственностью».

Стоит отметить созвучие этой принципиальной для юного автора рецензии со взглядами и убеждениями писательницы-матери. Отношение к А. М. Горькому в сознании русского общества кануна первой русской революции уже перестало быть проблемой только литературно-эстетической; от нее веяло политикой.

В одной из рабочих тетрадей Александры Леонтьевны той поры (ИМЛИ, инв. № 6460) переписана ею с явным сочувствием, очевидно, ходившая по рукам стихотворная сатира безымянного автора (подпись — «А») под названием «Герой нашего времени. Гимн в честь воскресающего, с дозволения начальства, либерализма российского». Строфа сатиры, характеризующая отношение так называемой «чистой публики» к Максиму Горькому, перекликается с последним пассажем в рецензии А. Н. Толстого, где оценивается нравственный облик подобного рода обитателей «театральных лож».

Образ из этого сатирического «гимна» встает такой:

Именно в 1903–1905 годах писательница Александра Бостром, как помним, испытывает идейно-творческое тяготение к М. Горькому, предпринимает шаги для практического сближения, хотя и не увенчавшиеся успехом. Во второй половине 1903 года она готовит и передает в издательство «Знание» сборник своих деревенских рассказов, которые рассматривались А. М. Горьким. А осенью 1905 года посылает ему пьесу «Жнецы»… Горький для нее высший авторитет! И в этом смысле можно говорить о полном единодушии двух литераторов, матери и сына…

Дальнейшие отношения А. Н. Толстого и А. М. Горького не однажды прослежены литературоведами.

Сошлюсь, например, на главу в книге М. Чарного «Путь Алексея Толстого» (М., ГИХЛ, 1961, с. 287–317). Хотя личное знакомство писателей завязалось только весной 1922 года в Берлине, Горький отдавал должное своему младшему современнику уже с первых произведений «заволжского» цикла.

Известны отзывы Горького в двух письмах ноября 1910 года на том первый «Повестей и рассказов» гр. Алексея Н. Толстого, выпущенный осенью издательством «Шиповник». Туда входили повести «Заволжье» («Мишука Налымов»), «Неделя в Туреневе» и три рассказа. Уже по этим немногим произведениям Горький увидел в авторе «писателя, несомненно, крупного, сильного и с жестокой правдивостью изображающего психическое и экономическое разложение современного дворянства». Он настойчиво призывал адресатов «познакомиться с этой новой силой русской литературы».

Если обратиться к статьям и выступлениям А. Н. Толстого о литературе и искусстве и просматривать их последовательно, год за годом, то обнаружится, что личность А. М. Горького, отношения с ним, пафос творчества и деятельности этого художника составляют тут один из главных и развивающихся «сюжетов»…

Девять очерков, статей и выступлений (с 1903 по 1941 год) целиком посвящены А. М. Горькому. Ему адресовано более двадцати писем А. Н. Толстого — с 1915 по 1936 год. Учитывая не особенную расположенность Толстого к эпистолярному жанру, обычную его неохоту к «писанию писем», это вообще, вероятно, один из наиболее частых его адресатов, помимо родственной переписки…

А. М. Горькому принадлежит известная обобщающая характеристика художественного стиля А. Н. Толстого, данная в письме к двадцатипятилетию его профессиональной литературной работы в начале 1933 года.

Одним словом, творческие и личные отношения обоих художников, выраставшие в дружбу, были долгими и многосторонними… Прощальную речь на траурном митинге на похоронах А. М. Горького 20 июня 1936 года на Красной площади тоже выпало сказать А. Н. Толстому…

Однако все это было потом… А тогда, в 90-е годы прошлого века… «Представьте время царствования Александра III, девяностые годы, — вспоминал о своем детстве А. Н. Толстой. — На перекрестках жизни — жесткие усищи городового, овеваемого запахами мещанских пирогов. Навсегда как будто отшумели страсти так бурно начатого и так томительно кончающегося века.

Ни едкой злобой Щедрина, ни печальной иронией Чехова не прошибить сна России.

Помню, в Самаре иду с моей мамой по Москательной улице. Горячий ветер гонит известковую пыль, и воняют заборы. По какому-то поводу спрашиваю о царе и говорю громко это страшное слово, одетое в черный сюртук, широкие шаровары и барашковую шапку.