Юрий Оклянский - Оставшиеся в тени

С тревогой обернувшись, мама шепчет мне: «Слышишь, никогда не произноси этого слова вслух…»

В застойном воздухе той поры так много значили для мальчишеского восприятия встречи с вольнолюбивой романтикой Гюго. А затем — с героями раннего Горького…

С 1899 года начинается период упорных и регулярных литературных попыток шестнадцатилетнего А. Толстого. Мы не знаем подробностей его посещений тейтелевского «клуба» в это время. Известно лишь, что юноша общался с близкими «дому» Тейтеля литераторами — С. Скитальцем и Н. Гариным-Михайловским. Именно завсегдатаи тейтелевского «клуба» и были первыми писателями (помимо матери), которых знал в своей жизни А. Толстой.

О круге его интересов и взглядах, складывавшихся в Самаре, дополнительно можно судить по тогдашним произведениям.

Наиболее подражательной и условной была интимная лирика шестнадцатилетнего юноши. Вместе с тем в его стихах той поры уже начинают звучать гражданские мотивы. Герой стихотворения «Нищий» доходит в своем монологе до прямого обличения бога: «Неверно ты создал родимый наш край, где бедный страдает, богатому ж рай!». В стихотворной пьеске «Сон реалиста» заявляет о себе сатирическое дарование будущего писателя. Здесь представлено целое скопище чиновников от педагогики. Один из них в сновидении реалиста является перед своими юными питомцами «в жилете из человеческой кожи, вместо пуговиц — оторванные уши учеников». Второй — добродушный вымогатель взяток. Третий распевает такие куплеты:

Это уже не дерзкий «капустник», а элементы сатиры на систему обучения по принципу «много будете вы знать, мне за вас же отвечать» (ИМЛИ, инв. № 3/3).

В тогдашнем наброске об эволюции религии А. Толстой утверждает, что «религия сойдет со сцены совершенно, так как она основана на неравноправии» (ИМЛИ, инв. № 3/3). Временами юноша испытывает и неопределенные порывы к практическому действию. Осенью 1899 года он замышляет ехать в Трансвааль.

«Слава богу, что про Трансвааль забыл, а то на днях он объявил, что хочет ехать туда, сражаться с англичанами за независимость буров и что из Петербурга несколько гимназистов уехало с этой целью…» (A. Л. Толстая — А. А. Бострому, 4 октября 1899 года). В 1900 году вместе с реалистами-старшеклассниками Толстой участвует в революционной первомайской сходке за Волгой…

В его тогдашних рассказах и повести «Жизнь» (1899–1900) «особенно проявляется тяготение юноши к реалистической манере письма» ( Ю. А. Крестинский . А. Н. Толстой: Жизнь и творчество, с. 23).

Показательно, наконец, тогдашнее отношение А. Толстого к декадентству. В уже знакомом нам сочинении «Кто мой любимый писатель?» семнадцатилетний автор пишет: «Я нахожусь в таком возрасте, когда человеку кажется все в розовом свете, когда человек еще не испорчен нравственно и он восхищается простой естественной красотой, но в этом случае он более компетентен, чем человек поживший, которому нужно что-нибудь острое, неестественное, вроде декадентства…»

Те же возникающие эстетические самоопределения — и в 1901 году: «[Декаденты], импрессионисты все свои произведения основывают на произведении минутных, резких, сильных впечатлений. Внешней отделке они отдают превосходство над внутренним содержанием. Я же даю правило лишь как средство усилить впечатление той идеи, которая выводится в произведении» (Дневник А. Н. Толстого, 1901 год, № 2. — Архив К. И. Чуковского. Цит. по кн.: Л. М. Поляк. Алексей Толстой — художник. Проза. М.: Наука, 1964, с. 12).

Не без воздействия демократического окружения писательницы-матери и складывалось то здоровое жизнелюбие, та реалистичность взгляда молодого А. Толстого, которые видны даже сквозь мистический туман ряда его произведений последующей поры. Писатель не оправдал надежд тех, кто считал его восходившей звездой модернизма. Это стало, как уже подчеркивалось, общим итогом идейного развития Толстого. Но именно в 1907–1909 годах убеждения, литературные привязанности «самарского круга» не раз представали перед внутренней критикой молодого писателя, то ниспровергавшей их, то многое принимавшей заново.

Этот внутренний спор запечатлен и в письмах А. Толстого, найденных в Куйбышеве. По-видимому, во второй половине 1908 года он писал отчиму: «…Теперь у нас диаметрально противоположные исходные точки зрения. Ты натуралист, я все сильнее укореняюсь в мистике, в тайне слова… Двуликим предстал передо мной человек, одно лицо его повседневное, что видим на всех, серая помятая маска ничтожества, а другой — божественный лик, сияющий солнечной красотой…» Итак, в сравнении с этим «ясновидением» предшествующая умственная жизнь самого А. Толстого — блуждание в потемках, ошибка, которая перечеркнута с легкостью. Но надолго ли? В недатированном письме А. А. Бострому, относящемся к той же поре, читаем: «Если бы ты знал ту огромную перемену во всей моей жизни, которая произошла за весь этот год, совершенно перевернув мое мировоззрение, этику, отношение к людям и к жизни… Я знаю, как тяжело было тебе и маме видеть, как труды их по созданию моей личности разлетелись как пыль… Но ведь это только кажущееся.

Прошло пять лет, и вот год тому назад я зачеркнул эти пять лет и стал продолжать то, что вы создали и на чем произошла остановка 5 лет тому назад…»

1908 год — начало работы Толстого над сборником «Сорочьи сказки», в которых, по собственным словам, он «пытался в сказочной форме выразить свои детские впечатления». В «Сорочьих сказках», не свободных еще от влияния декадентского стилизаторства фольклора, А. Толстой сделал значительный шаг на пути к реализму.

Как ни старались уверить себя в обратном многие современники, дружно отмечавшие в ноябре 1901 года пятидесятилетие Якова Львовича Тейтеля, — само празднество было уже данью уходящей общественной роли этого человека.

В числе других энергично хлопотал о широком размахе юбилея Гарин-Михайловский. В фондах Государственного литературного музея в Москве хранятся малоизвестные материалы — письмо и набросок речи Гарина-Михайловского, относящиеся к этому событию. «Сегодня прочел в «Одесских новостях» (№ 5479) Слово-Глаголя о Я. Л. Тейтеле, — сообщает Гарин одному из редакторов «Нижегородского листка» В. Е. Чешихину-Ветринскому. — Написано очень сильно. Не будет ли удобно перечислить газеты, давшие отзывы… и тем подбить итог несомненно удавшейся агитации в пользу добра и справедливости?»

Заметки о Тейтеле находим в петербургском еженедельнике «Восход» (№ 67), в «Нижегородском листке» (№ 318), в «Самарской газете» (№ 251), в «Одесских новостях» (№ 5479)… Но, по-видимому, самарскому губернатору Брянчанинову в конце 1901 года пришлось прочитать гораздо больше столь скандализировавшей его газетной «шумихи». (Предложенный Гариным «итоговый перечень» всех печатных откликов на юбилей в «Нижегородском листке» не появился.) Уязвленный вдобавок словцом насчет «Римского папы», по которому получалось, что столпом и светочем Самары является не он, губернатор и гофмейстер Высочайшего Двора А. С. Брянчанинов, а какой-то судейский чиновник Тейтель, его превосходительство отправил в Петербург требование — убрать, в конце концов, из вверенной ему губернии этого Тейтеля, что и было сделано. В 1904 году своеобразный «клуб» в Самаре прекратил существование из-за вынужденного, хотя и почетно обставленного, переезда Я. Л. Тейтеля в Саратов.