Юрий Оклянский - Оставшиеся в тени

Обволакивая такие факты легендами, литераторы интуитивистского толка используют их для доказательств излюбленного тезиса о разрыве творчества и личности писателя («неведомое озарение»!). Тогда как речь должна идти всего лишь о конкретно-историческом объяснении сложностей художественной деятельности. Если причудливо-индивидуальны подчас пути, которыми складывается у писателя запас наблюдений и впечатлений, то подавно — от сочетания многих личных качеств и общественно-литературных причин зависит, когда, насколько и в каком виде «накопленный материал» будет использован.

В произведениях А. Бостром бросается в глаза и другой парадокс такого же рода. Разве не знала Александра Бостром цену и счастье взаимной любви? Разве не было у нее особых личных оснований, чтобы воспеть и героическую, и обновляющую, и радостную любовь? А на деле…

В отличие от дореволюционного А. Толстого, с его верой — «любовь есть начало человеческого пути» [11], Александра Бостром едва ли не всюду, когда касалась этой темы, показывала совсем другое. Что в любви нет ни утешения, ни спасения, ни даже временного пристанища от тех мучащих и мучительных вопросов, которые в жизни ее персонажей являются главными. В результате герои А. Бостром или добровольно отрекаются от любви, или любовь их почти всегда несчастна.

Нетрудно заметить, что причиной обоих названных «парадоксов» были господствующие в народнической среде взгляды и литературные представления, во власти которых находилась А. Бостром.

Мужик и интеллигент были главными фигурами в народнической литературе. По этим нормативным представлениям быт и судьбы дворянско-помещичьей среды сами по себе не могли вызывать первостепенного интереса.

То же — и с темой любви… Фанатическим огнем горят «черные жгучие глаза» земской фельдшерицы Анны: дворянка, она отказалась от «прежней жизни», от замужества. Одинокая, живет в деревенской глуши, лечит крестьян и чувствует себя счастливей, чем ее бывший товарищ чиновник Стрепетов («Встреча». Очерк. — «Саратовский листок», 1889, № 241). «Я теперь не имею права любить… Есть времена, когда человек не имеет права быть счастливым…» — говорит положительный герой-интеллигент и в поздней пьесе А. Бостром «Жнецы» (1904–1905).

Такое изображение любви имело в основе народническое преувеличение роли интеллигенции в истории. По частностям Александра Леонтьевна и в жизни и в творчестве не раз оспаривала ходячие представления «о полном самоотречении», о «полном забвении своей личности» и т. п. (Из письма к неизвестной корреспондентке от 14 ноября 1885 года, цит. по дневнику А. Л. Толстой). Однако в целом продолжала романтическими красками рисовать жертвенную любовь. Она не была достаточно самостоятельной писательницей, чтобы преодолеть народнические этические постулаты и литературные каноны. Ее герои продолжают следовать «категорическим императивам» народнической морали и после того, как А. Бостром (с середины 90-х годов) отказалась от ряда социологических положений народничества.

Интересны наблюдения, интуитивные догадки, мысли Александры Бостром, связанные с темой дворянства.

О «тоне» ее устных рассказов А. Толстому можно судить уже по сохранившимся письмам. В мае 1903 года она писала из благословенных мест, из раскинувшегося над Волгой родового имения Тургенево: «Погода еще не жаркая, разлив широк, яблони еще цветут… Я веду жизнь лениво-растительную, сплю, ем, брожу по саду, слушаю соловья, смотрю на воду и опять сплю. А все-таки… мне эти места представляются какой-то тихой могилой чего-то далеко прошедшего и кажется, будто не будет здесь будущего. Как-то ни о чем жизненном и не думается, а стоят вокруг тебя тени и призраки прошлого, и все мертвецы, мертвецы. Брр… Маша (сестра Александры Леонтьевны — М. Л. Тургенева, постоянно жившая в имении. — Ю. О.) к этому притерпелась… а мне… даже не верится, что жизнь где-то там, даже близко, недалеко, идет своим чередом, кипит, бурлит. Но не нарушить ей этой тишины, этого мертвого покоя» (Письмо А. А. Бострому, май 1903 года, ИМЛИ, инв. № 6311/88).

Тургенево — это та самая усадьба, где А. Толстой не раз бывал (и с матерью, и позже) и которую он описал в первой же из повестей заволжского цикла под слегка измененным названием «Неделя в Туреневе» (1910). Ощущения выморочности существования «под старыми липами» очень похожи у А. Толстого и в письмах Александры Леонтьевны. Более того, в произведениях писательницы о дворянском быте часть описаний и персонажей прямо предвосхищает будущее толстовское Заволжье.

Уже разоренная Репьевка, где обитает помещик-вырожденец Тучков (роман «Неугомонное сердце»), напоминает одноименные усадьбы у А. Толстого — повесть «Мишука Налымов», роман «Две жизни» («Чудаки»).

Еще заметней это сходство при сравнении с последующими произведениями писательницы.

В рассказе А. Бостром «Сон в старом доме» («Самарская газета», 1893, № 283) молодой делец, растерявший уже фамильные дворянские привязанности, приезжает из Петербурга в степную глушь, в родовое имение. Происходит встреча новоявленного буржуа со «старым домом».

«И вот он опять в этом прадедовском доме… Снова окружает его эта забавная прадедовская мебель, все эти затейливые ширмочки с нарисованными на них пастушками и амурами, пузатые комоды красного дерева на бронзовых львиных лапах, тяжеловесные бюро… Снова видит он целый ряд семейных портретов и снова ощущает знакомый запах плесени и гнили нежилых покоев».

Колоритно описан в рассказе А. Бостром и последний хранитель традиций старого дома — дядя столичного гостя. Вот его всегдашняя поза — у камина: «Близко к огню придвинуто кресло, то самое, на котором, по преданию, умер прадедушка, и в нем, положив руки на подлокотни и опустив седую голову, сидит старик… Старик сидит неподвижно, как портрет или картина». У этого старого чудака осталась единственная забота: на остатки средств он отапливает все тридцать нежилых комнат барского дома, по стенам которых развешаны портреты бесчисленных предков…

А вот другой старый дом и его хранительница из повести А. Толстого «Неделя в Туреневе» [12]. В пустующих ветхих хоромах иногда по ночам трещали потолочные балки: «Но к стукам в доме привыкли. Болезненная Дарьюшка-ключница спросонок только крестилась на кухне, веруя, что стучит это, бродя по дому, прадед барыни, Петр Петрович, который изображен на портрете в пестром халате, на костылях… Пожалуй, и не один Петр Петрович шагал осенними ночами… много их огорчалось запустением шумливой когда-то туреневской усадьбы, но некого больше было пугать, некому жаловаться… Все вымерли, унеся с собою в сырую землю веселье, богатство и несбывшиеся мечты, и тетушка Анна Михайловна одна-одинешенька осталась в просторном туреневском дому.