Юрий Оклянский - Оставшиеся в тени

Называются эти фолианты «Адрес-календарь. Общая роспись начальствующих и должностных лиц по всем управлениям Российской империи на… [такой-то] год. Санкт-Петербург. Типография Правительствующего сената».

Просматривая адрес-календари по годам, многое узнаешь о Самарском окружном суде, о всех выдвижениях и задвижениях, о сменах начальства, о наградах, о судьбах чиновников, иногда от самого появления их на службе и до смерти. Но это еще не все. Такие же адрес-календари, но только потоньше и победней, издавались ежегодно и в губерниях. Но зато тут все было расписано еще подробней, чуть ли не до сторожа, охранявшего судейское здание.

Адрес-календари Самарской губернии, которые аккуратно выходили в начале декабря истекающего года, рассказывают, и какой очередной чин получил господин прокурор Владимир Ромулович Завадский, и кто был в числе присяжных поверенных, и кто определен приставом или околоточным, и на каких улицах следует разыскивать «камеры» и присутствия. И сколько населения «обоего полу» и по раздельности в Самаре и по уездам, и какие должности и звания имел в последние десятилетия жизни уездный предводитель граф Николай Толстой, и в каких благотворительных обществах состояла впоследствии его вторая супруга, и когда был в гласных городской думы и губернского земского собрания дед будущего писателя Леонтий Борисович Тургенев, и какой общественный вес имела остальная самарская родня Толстых и Тургеневых. Позднейшие адрес-календари сообщают, кто из учителей и какие предметы преподавал в разные годы в Самарском реальном училище имени императора Александра Благословенного, когда там учился Алексей Толстой, по адрес-календарям получаешь почти исчерпывающие справки о семьях знакомых и друзей юности А. Н. Толстого…

Словом, при внимательном чтении эти бюрократические гроссбухи дают если и не кладезь сведений, то во всяком случае отправные ориентиры, данные, которые потом, при обращении к архивам, к старым газетам и воспоминаниям, легко обрастают многими живыми подробностями.

Итак, что представлял собой Самарский окружной суд? По сравнению с другими такими же российскими судами он должен был считаться либеральным. Накладывало отпечаток своеобразие Самары как места политической ссылки.

Вероятно, далеко не каждый адвокат взялся бы защищать графа Толстого. К Самарскому окружному суду было приписано восемь присяжных поверенных. Но публика эта, с точки зрения графа, в основном была едва ли надежной.

Был, например, в ее числе один из крупнейших тогдашних адвокатов Поволжья коллежский секретарь Карл Карлович Позерн, тот самый, который после окончания Московского университета «был вынужден покинуть Москву по прикосновенности к Нечаевскому делу». Народник по убеждениям, заядлый театрал, любитель литературы, сам пописывающий рассказы, Позерн впоследствии выступал с бывшей женой графа Александрой Леонтьевной Бостром на музыкально-литературных вечерах в Самаре. В 1895–1896 годах его дом часто посещал молодой Горький.

Людьми передовых взглядов были также кандидат прав Андрей Николаевич Хардин, присяжный поверенный Самарского окружного суда, у которого в начале 90-х годов был помощником молодой В. И. Ленин, и близкий Хардину Григорий Александрович Клеменц, старший брат известного народовольца, напечатавший уже после революции интересные воспоминания о В. И. Ленине.

Но, пожалуй, больше всего ореолом либеральности Самарский окружной суд был обязан одиозной фигуре, стоявшей во главе его. В то время председателем суда уже ряд лет был сын известного декабриста Владимир Иванович Анненков, очень гордившийся этим фактом своей биографии и всячески его подчеркивавший. По воспоминаниям Я. Л. Тейтеля, «в кабинете Анненкова лежал громадных размеров альбом с портретами и автографами почти всех декабристов, а на стене висели кандалы, снятые с его отца по отбытии последним каторжных работ» («Из моей жизни за сорок лет». Изд-во Я. Поволоцкий и К 0, 1925, с. 40).

Легко представить себе оторопь, охватывавшую посетителя, когда он «в те годы дальние, глухие» видел впервые — и где?! — в кабинете самого господина председателя окружного суда эти символы крамолы! Как было после этого сомневаться в слухах о либеральности Самарского суда!

Однако ни прогрессивность большинства самарской адвокатуры, ни знаменитые декабристские кандалы в кабинете председателя Анненкова не совлекли разбирательство по делу графа Толстого с того русла, по какому оно потекло бы, видимо, в любом другом суде Российской империи.

Едва летом 1882 года было заведено дело на графа Толстого, как в суд полетело прокурорское представление о его прекращении.

Теперь обвинение против подсудимого поддерживал тот же прокурор, из канцелярии которого недавно исходил протест против самого возникновения «дела». Либеральный Анненков каким-то образом оказался в стороне, вместо него вел процесс «товарищ председателя» Смирнитский, настроенный к подсудимому более чем благожелательно.

Графу Николаю Александровичу Толстому оставалось опасаться одного — как поведут себя присяжные заседатели? Это был первый случай в его жизни, когда его судьба зависела — «черт бы побрал эти либеральные реформы!» — от каприза каких-то купцов и мещан.

По поведению графа во время процесса мы видим, что, несмотря на уверенность в благожелательности суда, он трусил. И для того чтобы повлиять на присяжных, выбрал самую верную тактику: оставаться графом, перед которым это судившее сейчас его «мужичье» привыкло сгибаться. Он решил показать им, что он человек тонких чувств и благородного поведения, «комильфо», а Бостром — мужлан, быдло, осквернитель святыни, черный негодяй, презревший всякие понятия о добродетели, нравственности и правилах хорошего тона.

Граф Николай Александрович очень удачно (хотя, повторяю, и слегка труся) разыгрывал перед присяжными ходячего добродетельного героя из тех бульварных книжек, которые, может быть, только и читали сидевшие на скамьях заседателей купцы и мещане.

Если верить его показаниям, «дорожное происшествие» выглядело примерно так.

Оказывается, граф, заставший Александру Леонтьевну одну в купе (после того как поезд тронулся, Бостром ушел переговорить с кондуктором), вовсе не угрожал ей револьвером. Нет, он самым светским образом приглашал ее перейти к нему в 1-й класс, «так как ей, графине, не пристало ехать во 2-м классе». Когда же во время этого галантного щебетания кавалера с дамой в купе неожиданно вошел Бостром, он, граф Толстой, вовсе не направлял ему в грудь револьвера. Он лишь, в соответствии с правилами «бомонда», «повернулся к нему», чтобы походя, одной репликой восстановить нарушенную учтивость момента, сказать, что «это верх наглости с его стороны входить, когда я тут».