Абрам Рейтблат - Фаддей Венедиктович Булгарин: идеолог, журналист, консультант секретной полиции. Статьи и материалы

Характерно, что исток «новой русской словесности» Булгарин видит не в 1820 – 1830-х гг., а в конце XVIII – начале XIX в., «основателем» ее считает не Пушкина, а Карамзина (1854. № 158). Высоких похвал он удостаивает в драматургии Грибоедова, Озерова, Шаховского, Хмельницкого, в поэзии – Крылова, Дмитриева и Жуковского, в прозе – Карамзина и Лермонтова. Среди выдающихся зарубежных писателей он называет Гёте, Шиллера, Монтескьё, Филдинга, Стерна, В. Скотта, Рабле, Сервантеса, Лесажа. Все это наглядно демонстрирует его близость не столько к романтизму, сколько к тому, что очень условно можно назвать просветительским реализмом. По сути дела, у Булгарина влияние романтизма не затронуло глубинной основы его взглядов. В отличие от западноевропейских романтиков, у которых идея хронологического и национального своеобразия культур была одним из краеугольных камней общей системы взглядов, Булгарин допускал различие, но на уровне явления, а не сущности. Он признавал, что «одна генерация не похожа на другую. Все изменяется: язык, словесность, образ мыслей, образ жизни, одежда, нравы, обычаи…» (1836. № 10), хотя изменения эти в основном внешние. Отсюда следовало стремление создать русский, национальный вариант сделанного другими (в нравоописательных очерках Булгарин подражал французскому писателю Жуи, отрывки из романа печатались в журнале под названием «Иван Выжигин, или Русский Жилблаз»).

Требуя «от каждого писателя оригинальности, самостоятельности и постепенного шествия с своим веком» (1845. № 106) и выступая с призывом сохранять верность действительности и натуре, Булгарин на практике довольно жестко связывал писателя правилами «хорошего вкуса». Он утверждал: «Художник, списывающий с натуры, избирает только изящное и приличное, и в натуре есть весьма много такого, что не должно никогда входить в область искусств, художеств и литературы, и от которого благовоспитанный человек отворачивается» (1845. № 106), «природа только тогда хороша, когда ее вымоют и причешут» (1846. № 22), «должны быть и противоположности изящной натуре, простонародные, мелочные, страшные, ужасные, но не отвратительные и не омерзительные» (1851. № 111). Поскольку произведение рассчитано на морально-воспитующее воздействие, отрицательные примеры следует уравновешивать в нем положительными. Ссылаясь на собственный опыт, Булгарин писал: «В моем “Иване Выжигине”, выставляя пороки и злоупотребления, я помещал их всегда рядом с добродетелью и честностью. В “Иване Выжигине” вы встречаете хорошего помещика рядом с дурным, честного чиновника в противоположность злоупотребителю, благородного, правосудного судью возле взяточника. <���…> Картина не может быть без света, из одних теней» (1845. № 261). Это требование нарушено, по мнению Булгарина, прозаиками «натуральной школы», «которая, будто снимая верные копии с натуры, предоставляет в дагерротипных описаниях только то, что безобразно, отвратительно и жутко в натуре, придерживаясь одной пластики, или вещественных форм, отвергая все высокое и изящное в физическом и нравственном мире. В этой школе переданный верно разговор мужиков в питейном доме или описание наряда и квартиры бедного чиновника гораздо важнее философического взгляда на нравственную натуру человека!» (1854. № 158).

Однако расширение пределов искусства, ввод в литературное произведение материала, ранее считавшегося неэстетическим, отнюдь не превращали книги Гоголя и его последователей в «фотографии», зеркально отражающие действительность. Просто шла замена одной эстетической системы другой. Более того, с современной точки зрения вполне ощутима и определенная (хотя менее слабая, чем у Булгарина) связь Гоголя с просветительским реализмом: он признавал нравственно-воспитующую роль искусства, значимость сатиры как средства борьбы с людскими пороками и т. д. Однако способ воздействия на читателя (или, иначе, литературная поэтика) у него принципиально иной, во многом полемичный по отношению к булгаринскому. В основе произведений Булгарина олицетворение логической схемы, демонстрация общей идеи (недаром к числу его любимых жанров принадлежали притча, басня, аполог). Его герои – это усредненные персонажи, типажи, социальные маски (купец, сутяга, сановник, мот и т. д.). Гоголь же предлагает жизненную ситуацию, где действуют конкретные люди, становящиеся в силу своей характерности типами, соединяющими в себе общее и особенное, специфичное. Булгарин утверждал, что в России можно рисовать «очерки», но не «портреты», поскольку «между чиновниками у нас нет ни малейшей разницы», «русские купцы все на один покрой», «величайший писатель был бы утомительно скучен, если б взялся описывать подробно житье-бытье, приемы и занятия какого-нибудь кузнеца, лавочника, извозчика или даже порядочного помещика. Что тут резкого, занимательного?» (1841. № 22). Гоголь же стремился «вырвать наружу все, что ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи, – всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога…» (VI, с. 134).

Вполне естественно, что произведения Гоголя, особенно «Ревизор» и «Мертвые души», где немалое место уделялось живописанию низменной стороны человеческой жизни, отсутствовали образцы для подражания, а «уравновешивание» осуществлялось не в сфере изображаемого, а за счет отношения субъекта («единственный положительный герой – смех»), не могли нравиться Булгарину.

Содержательный анализ реакции различных читательских групп на «Мертвые души», который провел Ю.В. Манн в книге о судьбе поэмы [638], демонстрирует типичность булгаринской позиции по отношению к Гоголю. Он выражал взгляды значительной части аудитории, чья неудовлетворенность книгой определялась эстетическим архаизмом или идеологическим ее неприятием. Известно довольно много печатных откликов и зафиксированных читательских мнений, близких по содержанию булгаринским отзывам. А.Ф. Писемский вспоминал, что «немногие, вероятно, из великих писателей так медленно делались любимцами массы публики, как Гоголь <���…> прежде чем устоялось <���…> общественное мнение, сколько обидного непонимания и невежественных укоров перенес поэт! “Скучно и непонятно!” говорили одни. “Сально и тривиально!” повторяли другие, и “социально-безнравственно!” решили третьи» [639]. По воспоминаниям С.Т. Аксакова, когда вышли «Мертвые души», часть читателей «не могла вдруг понять глубокого и серьезного значения его поэмы; они находили в ней много карикатуры и, основываясь на мелочных промахах, считали многое неверным и неправдоподобным» [640]. Писательница Н.С. Соханская, выросшая в дворянской семье, вспоминала, что в молодости (первая половина 1840-х гг.) «еще не любила Гоголя: он мне показался такой запачканный» [641]. Актер и драматург П.А. Каратыгин «бранил Гоголя и называл его грязным писателем» [642]. По мнению поэта и прозаика В.И. Панаева, «Гоголю надо было запретить писать, потому что от всех его сочинений пахнет тем же запахом, как от лакея Чичикова». Панаев «приходил в ужас от того, что “Ревизора” дозволили играть на сцене. По его мнению, это была безобразная карикатура на администрацию всей России, которая охраняет общественный порядок, трудится для пользы отечества, и вдруг какой-то коллежский регистраторишка дерзает осмеивать не только низший класс чиновников, но даже самих губернаторов» [643]. Граф М.Н. Мусин-Пушкин, попечитель Петербургского учебного округа, отозвался о Гоголе (после его смерти) как о «лакейском писателе» [644]. К.Н. Лебедев, крупный чиновник, сам не чуждый литературе, в целом высоко оценив в дневнике роман «Мертвые души» (вскоре после его выхода), отмечал тем не менее, что «по содержанию и связи повести или поэмы, это вздор, сущий вздор, небылица <���…> слог очень небрежен… [Автор] пародирует современный порядок, современный класс чиновный, он не совсем прав и немного дерзок. Это портит вкус» [645]. В 1846 г. он следующим образом определил место Гоголя среди русских литераторов (сближаясь в оценках с Булгариным): «…очень люблю читать Гоголя, Гребенку и других, но я никогда в натуральных их картинах не испытывал высокого наслаждения, которое доставляли мне сочинения Пушкина, Марлинского (несмотря на его кудреватость), Жуковского, Карамзина, Загоскина, Вельтмана и многих других» [646]. Среди тех, кто подверг «Мертвые души» печатной критике, Булгарин также не был одинок, причем у Н.А. Полевого, О.И. Сенковского и К.П. Масальского претензии к книге и характер аргументации почти полностью совпадали с булгаринскими. Полевой, например, как и Булгарин, считал сферой Гоголя «добродушную шутку, малороссийский жарт». «Мертвые души» же, по его мнению, «составляя грубую карикатуру, держатся на необыкновенных и несбыточных подробностях <���…> лица в них все до одного небывалые преувеличения, отвратительные мерзавцы или пошлые дураки <���…> подробности рассказа наполнены такими описаниями, что иногда бросаете книгу невольно, и, наконец <���…> язык рассказа <���…> можно назвать собранием ошибок против логики и грамматики…». Подобно Булгарину, Полевой особенно нападал на введение низменных объектов в роман «без эстетической цели при изображении их». Он спрашивал: «…избирая из природы и жизни только темную сторону, выбирая из них грязь, навоз, разврат и порок <���…> изображаете ли верно природу и жизнь?» [647]Даже в близком Гоголю «Москвитянине» анонимный автор статьи «Путевые впечатления» не только отмечал незнание автором условий продажи крепостных, но и приходил к выводу, что «в этом сочинении нет никакого плана, ни даже тени правдоподобия; самый слог местами чересчур уже низок и приличен только толкучему рынку» [648].