Юрий Зобнин - Николай Гумилев. Слово и Дело

Во Францию, как и на Балканы, в преддверии решающих сражений российское командование направило две Особых бригады. Это была пехота, дислоцированная первоначально в военном лагере в Шампани близ города Шалон-сюр-Марн (Châlons-sur-Marne). В ходе боевых действий русские подразделения придавались французским армиям и прекрасно зарекомендовали себя вплоть до весны 1917 года. Даже после известия о перевороте обе бригады сохранили боевой дух и доблестно сражались вместе с французами в ходе апрельского наступления под Реймсом, обеспечив тактический успех в бою за местечко Курси, превращенное германцами в укрепленный пункт. Однако в целом попытка французского командования прорвать «линию Гинденбурга» сложилась неудачно. Генерал Робер Нивель приказом в стихах (!) «L'heure est venue. Confiance. Courage et vive la France» [459]поднял на штурм германских укреплений весь Шампанский фронт, пытаясь, как Брусилов под Ковелем, действовать не умением, а числом. Французская общественность возмутилась количеством потерь, на военных эшелонах стали появляться надписи «A la Boucherie!» («На скотобойню!»), начались забастовки и демонстрации. Горячий Нивель вынужден был уступить место Главнокомандующего более рассудительному генералу Пэтэну.

Наступление бессильно остановилось. Эта неудача озлобила русские войска, потерявшие до 30 % личного состава (особое возмущение вызвали неумелые действия французской артиллерии, по ошибке накрывшей позиции 1-й Особой бригады шквальным огнем). К тому же действовали агитаторы, социалисты-«ленинцы» и анархисты-«махаевцы» [460], расписывая крестьянским мужикам в шинелях, как их односельчане, «сбросив бар, делят землю» . Полномочный представитель Керенского в Париже Евгений Рапп «весьма доверительно» информировал русское и французское командование: источником существенного недовольства солдат является «вызванное тоской по родине и тяжелыми последними боями желание вернуться на родину или быть смененными новой частью из России». Ненадежных русских смутьянов едва успели вывести из прифронтовой Шампани в Лимузьен, как в новом лагере в коммуне Ля Куртин вспыхнул уже настоящий мятеж. В первых числах июля начались открытые вооруженные столкновения между солдатами и офицерами. Офицерский состав и нижние чины, сохранившие верность командирам, покинули лагерь и стали походным биваком в местечке Фелетин (позднее их перевели в аквитанский лагерь Курно близ Аркашона). Оставшиеся же в казарменном городке куртинцы теперь допускали к себе парижских военных начальников только для переговоров, постепенно переходя на положение мятежной вольницы.

Гумилев прибыл из Гавра в Париж 1 июля (по европейскому календарю), когда первые известия о вооруженных беспорядках в Ля Куртин уже достигли русской военной миссии. Едва отрекомендовавшись по прибытии, он оказался затем на несколько недель предоставлен самому себе. Обеспечить его дальнейшее следование в Салоники было попросту некому – все руководство миссии во главе с Представителем Временного правительства при французской армии генерал-майором Занкевичем срочно убыло в Лимузьен. В ожидании начальства Гумилев поселился в гостинице «Галилей» на rue Galilée (неподалеку от дома русского военного представительства) и стал заводить знакомства среди изменившейся за время его отсутствия российской части Парижа.

По-видимому, первой из новых знакомых стала переписчица тылового управления русских войск во Франции Елена Карловна Дю Буше, которую Гумилев мог встретить, осваиваясь в незнакомых ему офисах служб миссии в районе Трокадеро. Она была дочерью американского француза, хирурга Чарльза Винчестера Дю Буше, и одесской студентки-медички Людмилы Орловой. Родители ее познакомились в Сорбонне. Чарльз Дю Буше некоторое время имел практику в Одессе, но во время революционных волнений 1905 года переехал во Францию. Зная русский язык, он пользовал многих русских парижан и был особенно популярен среди круга политэмигрантов. Жена постоянно ассистировала ему. Что же касается их дочери, то Елена Карловна, в отличие от родителей, увлекалась литературой и журналистикой. Наследница трех национальных культур, она выросла в Париже, работала во время войны в российском военном бюро и была просватана за американца – о чем и объявила новому русскому знакомому во время их первой парижской прогулки. Реакцией Гумилева на эту новость стало сочиненное тут же, на японский манер, трехстишие:

Выслушав, Дю Буше заинтересовалась журналистом «Русской воли» – свидания, несмотря на американского жениха, продолжились. Можно предположить, что именно Елена Карловна, хорошо знавшая русскую публику, обитавшую у Трокадеро, обратила внимание своего спутника на знаменитую чету художников Михаила Ларионова и Натальи Гончаровой, занимавших апартаменты в отеле «Кастилья», в двух шагах от временного пристанища Гумилева на rue Galilée.

О Ларионове и Гончаровой Гумилев был, разумеется, наслышан:

Участники скандальных выставок русских авангардистов, Ларионов и Гончарова тяготели к искусству экзотического примитива, любимому Гумилевым со времен абиссинских живописных коллекций (после знакомства он получил в подарок «амхарскую» стилизацию Н. С. Гончаровой с надписью: «Береги Вас Бог, как садовник розовый куст в саду» ). Художники оказались в Париже по приглашению великого импресарио Сергея Дягилева, который теперь проводил свой 11-й «Русский сезон» – по случаю военного времени, один из самых скромных. Тем не менее именно в 1917 году Леонид Мясин вместе с Жаном Кокто, Пабло Пикассо и Гийомом Аполлинером поставил у Дягилева сюрреалистический «Парад» на музыку Э. Сати, открыв новую эпоху в российской и мировой хореографии. По словам Ларионова, «все полтора месяца, пока балет был в Париже, мы брали Николая Степановича каждый вечер с собой в театр «Шатле», где давались русские спектакли». Гумилев тут же предложил Ларионову создать с дягилевской труппой хореографическую версию «Гондлы», а для Гончаровой вызвался написать либретто балета о византийской императрице Феодоре (и, действительно, засел за «Тайную историю» Прокопия Кесарийского и исторические труды Клемента Юара и Шарля Диля).

Неизвестно, пересекался ли Гумилев в «Шатле» с Кокто и Пикассо, но с Аполлинером он, точно, возобновил знакомство и был вместе с ним в театре «Мобель» на Монмартре, где шла одна из аполлинеровских пьес. Вероятно, тогда же на Монмартре Гумилев и Аполлинер наткнулись на полубезумного от наркотиков и алкоголя Амедео Модильяни, который устроил скандал – всех русских французы после событий в Ля Куртин считали изменниками. Отдавал ли Модильяни отчет, что встреченный русский, которого он частит за trahison [461], – Гумилев, – история умалчивает.