Юрий Зобнин - Николай Гумилев. Слово и Дело

Так прошел август, а в сентябре и комиссару Раппу, и Гумилеву пришлось на несколько недель покинуть Париж – в долгой и мучительной истории российского мятежного лагеря в Ля Куртин приближалась развязка. Власть в местном солдатском «комитете» полностью захватила анархистская группа во главе с унтер-офицером Афанасием Глобой, провозгласившая себя «Советом солдатских депутатов лагеря Куртин» [466]. 24-летний Глоба, малороссийский баптист-фанатик, убедил оставшихся в лагере солдат, что «у начальства нового нет власти той, какая раньше у царя была», что из России вот-вот должен прийти пароход, на котором всех «с почетом и музыкой» повезут на родину.

– А может, по нашему запросу французы нам и Нивеля-иуду выдадут. Потолкуем с ним тогда по-свойски. И за Курси, и за прочее…

Ожидая «пароход с музыкой», куртинцы побросали в выгребные ямы русские медали и французские croix de guerre [467], спороли погоны и проводили время за картами, выпивкой, песнями под балалайку и гармонь, а также – в конных разъездах по округе в поисках любовных приключений. Лагерная стоянка оказалась запущена, начались болезни, грозящие эпидемией. Французские власти не успевали принимать жалобы от населения, и было ясно, что их терпения хватит ненадолго. Петербург также начал требовать от Занкевича решительных мер, разрешив использовать для «восстановления порядка» высадившуюся в Бресте артиллерийскую бригаду генерал-майора М. А. Беляева – ту самую, которую Гумилев по весеннему плану ГУГШа должен был встречать в Салониках. В первых числах сентября артиллеристов перебросили под Ля Куртин. К ним присоединились прибывшие из лагеря Курно четыре батальона солдат (в основном крестьян-староверов), непримиримых к мятежникам:

– Мелкота людская, сажееды с фабрик – народ нетвердый ни башкой, ни душой! Им без всякого труда парижский большевик мозги на сторону свернул. Одна беда, что у начальства нового смелости не достает – нам приказать бы озорникам по ряшке вдарить, слегка покровянить патреты . Ей-ей, сразу бы все пришло в порядок. А то ведь грех какой, да и позор во Франции, да и на всю Россию!

Тем не менее солдатский комитет экспедиционного отряда и прибывшие из России артиллеристы отправили к мятежникам собственных делегатов, которые попытались разъяснить, что приказом Временного правительства куртинцы уже объявлены «изменниками Родины и Революции», и оружием против них не действуют исключительно в человеколюбивой надежде решить дело по-товарищески, без смертоубийства. Через несколько дней делегаты вернулись назад с убеждением в бесполезности переговоров, а члены куртинского Совета разъясняли осажденным:

– Не бойтесь и не волнуйтесь понапрасну! Посмотрим, кто осмелится по нам стрелять из пушек? По нам, получившим свободу русским солдатам! Начальство русское? Да вы смеетесь! Чтоб эти болтуны, способные лишь языком чесать, решились на что-нибудь серьезное. Вы думаете, что у них расставлены пушки? Да это ведь из дерева стволы, чтоб нас перепугать! Да только нас теперь не напугаешь!

Между тем к 14 сентября сводный отряд генерала Беляева занял назначенные боевые позиции, развернув против лагеря Ля Куртин 6 орудийных и 32 пулеметных расчета. За линией расположения русских войск встали французские части, прибывшие для тесной блокады мятежников. На следующий день, 15 сентября, в три часа пополудни Рапп и Гумилев безоружными парламентерами направились к лагерю. Рапп остался на границе военного городка, а Гумилев известил членов Совета, что представитель Временного правительства ожидает их для решительных переговоров. Вернулся он в сопровождении председателя Совета Глобы и рядовых Смирнова, Ткаченко и Лисовенко.

– Господин комиссар, – обратился к Раппу Глоба, – члены Куртинского Совета по вашему приглашению прибыли. Будем очень рады, если услышим от вас новое предложение, приемлемое и для вас, и для нас.

Рапп сухо изложил ультиматум Занкевича и Беляева: под страхом картечи покориться закону русской армии и завтра утром, ровно к десяти часам, всем оставить лагерь, следуя по одной из трех дорог к заставам.

– Опять нам золотой погон грозит своим приказом… и как ему еще нудить не надоело! – усмехнулся Глоба, а один из его спутников, выбив ногами четкую дробь, запел:

Наутро площадь военного городка перед белым зданием Офицерского собрания, где заседал Совет, оказалась заполнена солдатами. Переговариваясь меж собой, они разглядывали пушки, видневшиеся среди зелени за чертой лагеря. Несмотря на то что ночью уже несколько раз вспыхивала беспорядочная перестрелка, никто не выказывал волнения. Около десяти на площадь явился военный оркестр, дружно заигравший «Марсельезу»: мятежники полагали, что у орудий, направленных на них, находятся не русские, а французы. Завершив французский гимн, музыканты, не видя никакой реакции, принялись за «Дубинушку», недавно утвержденную Временным правительством в качестве гимна русского:

Вновь никакой реакции. Музыканты, растерявшись, переминались, оглядывались, отхаркивались, дули в трубы и сморкались. Вдруг залихватски залилась дробь барабана и оркестр, встрепенувшись, задорно грянул:

Со стороны деревни отчетливо зазвучал часовой колокол – один, второй, третий, четвертый раз, – и по застывшим орудийным расчетам пронеслось:

– Товсь!

На колокольне отзвучал последний, десятый удар, и в мгновенной тишине все услышали звонкий голос Гумилева:

– Господи, спаси Россию и наших русских дураков!

Площадь с солдатами и музыкантами накрыла картечь.

Гумилев опустил бинокль и перекрестился.

– Вот и вправили мозги на место сажеедам, – хладнокровно сказал рассудительный пожилой фейерверкер. – И пыл ихний построить без Бога мир, что самоварный дым – паром пошел…

Куртинцы, унося упавших, разбегались. Площадь опустела; посредине остались валяться трубы и барабан. Редкий артиллерийский огонь продолжался весь день, и по дорогам от лагеря потянулись группы безоружных солдат с вещевыми мешками. «При первых разрывах сыграли в труса, – кричали им вслед. – А говорили – насмерть!» Из казарм Ля Куртин была дана пулеметная очередь: беглецы залегли и пустились затем врассыпную. До конца дня к заставам выбрались не более двухсот человек.

Наступила ночь. Совет продолжал тянуть с переговорами. Тем временем на границах лагеря происходили вооруженные стычки, продолжалась ружейная и пулеметная стрельба. Среди осаждавших появились рукописные прокламации: