Юрий Зобнин - Николай Гумилев. Слово и Дело

Журналист и дипломат Воровский проникся горьковским пафосом и ходатайствовал за «Всемирную литературу» перед Совнаркомом. Вновь заработали печатные машины в бывшей типографии петроградской газеты «Копейка» – и переводы из Мопассана, Анатоля Франса, Мирбо и Габриэля Д’Аннунцио появились, наконец, летом 1919 года под маркой «Всемирки» на российских книжных прилавках. Угрюмый Зиновьев нехотя приказал шефу милиции Борису Каплуну выкинуть воровскую «малину» из мавританских хором на Литейном и передать их под аудитории для горьковской мелкобуржуазной сволочи . Помимо того, редколлегия издательства должна была вскоре получить для постоянной работы Строгановский особняк на Моховой улице.

Открытие Литературной студии для двух сотен молодых слушателей, составивших три отдельные специализированные группы (поэзии, прозы и критики), стало триумфальным праздником «Всемирной литературы». Исхудавшие и потрепанные после голодной и холодной многомесячной нищеты сотрудники «Всемирки», поднявшись по мраморной лестнице, осматривали парадный зал, напоминавший дворцовые дворики Альгамбры – с пестрыми витыми колоннами, поддерживавшими арочные своды, галереями и фонтаном – и бесконечные анфилады комнат с каминами и лепниной.

– Да ведь он из серебра! – с простодушным восторгом твердила юная студийка, поглаживая спинку одного из металлических стульев, выставленных перед небольшой эстрадой. – Из чистого серебра!

– Ошибаетесь, сударыня, – серьезно поправил ее Гумилев. – Не из серебра, а из золота. Из посеребренного золота. Для скромности. Под стать нам. Ведь мы тоже из золота. Только для скромности снаружи высеребряны.

В «Отдел поэтического искусства», которым в студии руководили Гумилев и Лозинский, поступили талантливые дебютанты Владимир Познер, Ада Оношкович-Яцына, Сергей Нельдихен, Раиса Блох, Елизавета Полонская, сестра милицейского начальника Софья Каплун, дочь ректора царскосельского Агрономического Института Мария Рыкова и Николай Чуковский. Из «Живого Слова» в «Студию» перешла Рада Попова. Помимо того, на занятия к Гумилеву записались несколько поэтов из распавшегося весной университетского «Ариона» – Николай Оцуп, Екатерина Малкина, Всеволод Рождественский. Всего же постоянных слушателей у Гумилева оказалось более трех десятков. Поскольку лекции и семинарии с групповыми занятиями шли непрерывно все лето, Гумилев, отлучаясь на два-три дня проведать своих «бежечан», призывал, по старой памяти, в помощь Лозинскому Владимира Шилейко.

Шилейко, зарегистрировав брак с Ахматовой, продолжал жить в своей «учительской» комнате в северном флигеле национализированного Шереметевского дворца на Фонтанке. Большую часть времени он проводил за неторопливыми переводами древних клинописных таблиц. Это занятие поглощало его целиком, делая нечувствительным ко всему, кроме отсутствия чая и папирос. Ахматова находилась неотлучно рядом, искусно заваривала чай и переписывала набело готовые шумерские переводы. Гумилев несколько раз приводил к ней сына Льва, а иногда забегал поболтать по-дружески. Ангельская кротость новоявленных супругов изумляла его, а невозмутимый покой, царивший в их ученой келье, вызывал острую зависть:

– Живут же люди!

Сам Гумилев не знал минуты свободной, стараясь, помимо прочего, как можно лучше обеспечить приросшее семейство. Во «Всемирной литературе» он набрал невероятное количество переводов и редактур. Но «всемирным дебютом» Гумилева тоже стал шумерский перевод. Это был «Гильгамеш», купленный Зиновием Гржебиным.

Гржебин начинал общественное поприще нищим пропагандистом сионизма и художником-карикатуристом в сатирических журналах. Затем он издавал попеременно «Правду» – для революционеров, «Шиповник» – для эстетов и «Отечество» – для русских патриотов. В годы революции он увлеченно спекулировал, скупая затем за бесценок у оголодавших горожан меха, мебель, ювелирные драгоценности и произведения искусства. Скупал Гржебин и рукописи. К весне 1919 года он, по выражению Зинаиды Гиппиус, «скупил впрок всю русскую литературу на многая лета» и стремился открыть теперь под крылом «Всемирки» собственное «Издательство З. И. Гржебина» , чтобы выпускать отечественные новинки и классику. Предприятие было безнадежным, ибо право издавать русские книги уже год монопольно принадлежало государству. Но Гржебин не унывал, безоглядно веруя во всемогущество Горького. Правдами и неправдами он выпустил второе издание «Гильгамеша» и не отставал от Гумилева, желая получить обещанную рукопись «Географии в стихах».

Затея Гржебина давала писателям «Всемирной литературы» призрачную надежду на собственные публикации . Сплошные переводы угнетали и оскорбляли литераторов, привыкших к творческой самостоятельности:

Блок появлялся в редакции с видом грустного и покорного недоумения: «И зачем я здесь? И что вы со мной сделали? И почему тут Чуковский? Здравствуйте, Корней Иванович!..»

– Подлинный поэт не может переводить чужие стихи! Данте никогда не занимался переводами…

– Так ведь и мы, Александр Александрович, раньше никогда переводами не занимались, – парировал Гумилев, – а «Божественную комедию» все равно почему-то не написали!

Гумилев не считал переводы «подневольной чепухой» и безжалостно браковал халтурную работу, если та попадала ему на отзыв. У себя в семинарии, вовлекая студийцев в деятельность издательства, он устраивал азартные конкурсы на лучший перевод европейской стихотворной классики – «Двух гренадеров» Гейне или «Correspondences» Бодлера. Сам же, подавая пример, работал не покладая рук. За несколько месяцев с листа и подстрочников Гумилев перевел большую стихотворную сатиру Генриха Гейне «Атта Троль», «Поэму о старом моряке» Самуила Кольриджа, английские баллады о Робин Гуде и работал над эпической «Орлеанской девственницей» Вольтера. Переводил он и отдельные стихотворения для поэтических собраний. Готовя том английского романтика Роберта Саути в классических переводах В. А. Жуковского, Гумилев «от себя» добавил балладу «Предостережение хирурга», проигнорированную великим переводчиком. Горький забрал сданную рукопись домой и пришел на следующий день озадаченным:

– А нельзя ли, Николай Степанович, Вам перевести и все… остальное? Честно говоря, переводы Жуковского в сравнении с Вашим «Предостережением» несколько теряют…

Из «Всемирной литературы» Гумилев шел в Институт Истории Искусств на Исаакиевской площади или во Дворец Пролеткульта на Малой Садовой. В особняке графа Валентина Зубова, превращенном его владельцем (ныне – директором) в искусствоведческий научный центр, Гумилев прочел в июле и августе несколько общедоступных лекций о поэзии символистов и футуристов – без особого успеха. На лекцию о «Двенадцати» Блока пришли лишь несколько молчаливых ученых девиц с тетрадями и… сам Блок в компании Корнея Чуковского. Зато более оригинальных слушателей, чем звероподобные мечтатели-пролетарии, оккупировавшие Благородное собрание, у Гумилева еще не было. Их вожди с дикими псевдонимами – Рыбацкий, Арский – и председатель странного учреждения Самобытник (А. И. Маширов) гордились появлением Гумилева среди «красных поэтов» Петрограда. Секретарь Пролеткульта Машенька Ахшарумова (дочь знакомого акушерского ординатора) нежно опекала необыкновенного сотрудника. А Гумилев не только отбывал в студии Пролеткульта положенную за паек службу, но и участвовал в проходящих на Малой Садовой дискуссиях о новом искусстве, где спорили до хрипоты. Взяв слово, он неизменно обращался к собравшимся: