Юрий Зобнин - Николай Гумилев. Слово и Дело

– Господа…

– Товарищи , – мрачно поправлял его Садофьев.

– Такого декрета еще не было, Илья Иванович! – замечал Гумилев и, возражая Мгеброву или Маширову, говорил о грядущем высоком гражданском призвании поэтов – не агитаторов-стихотворцев, а духовных вождей национального возрождения. Ему горячо возражали, как это было принято здесь, не стесняясь в словесной инструментовке. Но провожать Гумилева шли всегда гурьбой, как после первого его появления в пролеткультовском дворце. «То, что многие из них были коммунисты, его ничуть не стесняло, – вспоминал Георгий Иванов. – Он, идя после лекции окруженный своими пролетарскими студийцами, как ни в чем не бывало снимал перед церковью шляпу и истово, широко, крестился». Как-то, прощаясь с Садофьевым и Рыбацким у дома на Преображенской, Гумилев мимоходом пожаловался, что с переездом лишился домашней библиотеки – в отличие от квартиры Маковского в жилище Штюрмера книг не было. А собственное его книжное собрание ненужным хламом валялось теперь на чердаке реквизированного под собес (службу социального обеспечения) особняка в прифронтовом Царском Селе. Через несколько дней петроградская комендатура выписала Гумилеву открытый лист. В компании Рады Поповой и природного царскосела Николая Оцупа он отправился на разведку к заброшенным родным пенатам.

За минувшие годы Царское Село несколько раз подвергалось военным испытаниям. Город, некогда образцовый, производил тягостное впечатление. На дрова были разобраны заборы, ржавые кровати из дворцового лазарета стояли посреди заросших травой улиц, закрывая зияющие отверстия водопроводных колодцев. Аристократические особняки хранили следы пожаров, погромов и грабежей, Гостиный Двор был заколочен, на воротах графского дома Стенбок-Ферморов красовалась аршинная надпись – «Случный пункт». Уцелевшие царскоселы, оборванные и страшные, прятались по подворотням. Несчастный город потерял даже имя – теперь его именовали Детским Селом Урицкого (сюда планировали перевести все городские приюты). Перекусывая с дороги у матушки Оцупа, загрустивший Гумилев подытожил впечатления в альбомном экспромте:

Вооруженный комендантской бумагой Гумилев беспрепятственно проник на чердак родного особняка. Собесовские работники не держались за бумажное барахло – бери, сколько в руках унесешь. Добычу складировали на хранение у Оцупов. В июле – августе Гумилев с добровольными помощниками побывал на Малой улице еще несколько раз, однако результаты всех вылазок оказались неутешительными – вызволить вручную всю накопленную за полстолетия семейную библиотеку не представлялось возможным. На помощь вновь пришел «красный поэт» Рыбацкий (в миру – комиссар Обуховского завода Николай Иванович Чирков). Из своих ребят-обуховцев он в конце августа сформировал настоящую экспедицию с дерюжными заводскими мешками и ломовыми телегами, которая за раз загрузила отовсюду в Царском и доставила на Преображенскую улицу более тысячи родных гумилевских томов. Теперь Гумилев срочно призывал на помощь знакомых, чтобы успеть разобрать книжные груды до возвращения родных. «Я буду переходить на зимнее положение, – писал он в записке Ольге Арбениной. – Если Вам не покажется очень скучно уставлять вещи и книги, придите сегодня часов в семь».

Благодетельное участие пролетарских друзей Гумилева в спасении библиотеки случилось как раз вовремя: еще неделя-другая, и никакое заступничество поэтов-комиссаров не помогло бы ему выбраться на западные рубежи Петрограда. Мирная летняя передышка, возникшая после неудачи первого похода англичан, эстонцев и «белых» добровольцев на Петроград, завершалась. В дни, когда Гумилев с Поповой и Оцупом таскал свои книги с царскосельского чердака, трясся затем с Рыбацким на телегах по Пулковскому шоссе и расставлял с Ольгой Арбениной возвращенные книжные сокровища по импровизированным стеллажам в квартире на Преображенской, державы-победительницы, уже полгода заседавшие на Парижской конференции, подводили итоги Великой мировой войны.

Это были очень странные итоги.

Войну начала Австро-Венгрия, обрушившаяся на Белград после убийства эрцгерцога Фердинанда боснийскими сербами-террористами. Именно в пятилетнюю годовщину этого убийства, в символический день 28 июня 1919 года, – был подписан Версальский мирный договор, основной документ, определяющий устройство послевоенного мира. Тем не менее главной виновницей войны (с соответствующими последствиями в виде аннексии 1/8 территории, передачи победителям колоний с торговым флотом и выплатой чудовищной репарации) была признана… Германия, вступившая в разгоревшийся европейский конфликт по союзному обязательству.

Россия, воевавшая на стороне Антанты и разгромившая в 1916 году Австро-Венгрию с Турцией, вообще никому не объявляла войну – все ее боевые действия на всех фронтах были ответами на агрессию. Однако российских представителей, ни на Парижской конференции, ни на последовавших за ней итоговых политических форумах, не было вовсе. Союзники не желали признавать не только «красное» правительство Ленина в Москве, но и «белое» правительство адмирала А. В. Колчака в Омске. Между тем ко времени Версальских соглашений Колчак стал безоговорочным главой «белого» движения в России, являлся Верховным главнокомандующим всех его вооруженных сил и имел в подчинении территорию от Черного моря до Японского. В отличие от московских большевиков, он не был запятнан сепаратным миром с Германией и следовал, по возможности, тем же демократическим правовым установкам, что и Франция с Великобританией. Но политическим девизом Верховного правления Колчака было требование «единой и неделимой России» , а англичане с французами, утвердив государственность Польши, Финляндии, Эстонии, Латвии и Литвы, кроили земли бывшего союзника по Антанте не хуже, чем земли побежденной Германии.

– Это не мир, а перемирие . Лет на двадцать, – с военной точностью оценил Версальские соглашения главный герой французской победы маршал Фердинанд Фош.

Гумилев был с ним вполне согласен.

– Да, в году 1939 или 1940-м снова будет большая война, – говорил он Раде Поповой. – И начнет ее уже сама Германия, без всяких дипломатических фокусов. Я, конечно, приму в ней участие, непременно пойду воевать. Снова надену военную форму, крякну и сяду на коня, только меня и видели. И на этот раз мы побьем немцев. Побьем и раздавим!

Однако пока версальских победителей беспокоила не Германия, а Россия с ее непредсказуемой гражданской распрей, Коммунистическим Интернационалом и (действенной, как оказалось!) ставкой Ленина на Мировую Революцию. Поэтому, дипломатично затягивая с официальным признанием омского правительства Колчака, страны Антанты, тем не менее, самым решительным образом поддерживали его войсками и оружием, чтобы с помощью русского «белого» движения задавить последних возмутителей спокойствия у границ новой Европы. Вряд ли у Колчака были иллюзии относительно желания европейских союзников видеть затем Россию вновь «единой и неделимой», но так далеко Верховный правитель старался не заглядывать: