Георгий Михайловский - Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

Нисколько не веря, что Терещенко заключит сепаратный мир с Германией, и считая, что он вообще ничего исключительного не сделает, видя, что, при всех салонных способностях, Терещенко — тот анекдотический «дипломат», какие обеспечивают состояние бульварным романистам и сочинителям лёгких комедий и водевилей, я часто ловил себя на мысли, что Терещенко не понимает серьёзности ситуации и так до конца её и не поймёт; что он может по положению своему сделать решительный поворот и его не сделает; что он человек случайный или фатальный, который не начинает новую эпоху, а завершает. Это моё настроение принимало с каждым днём всё более резкие формы, и уже перед самым концом Временного правительства я определённо заявил Нератову, что с 1 января 1918 г. прошу его назначить меня хотя бы временно за границу, так как думаю, что там я больше буду полезен ведомству.

Это было уже в октябре. Нератов смотрел на меня в совершенном изумлении. «А как же Учредительное собрание?» — спросил он меня и, решив, что я недоволен своим служебным положением, в экстренном порядке выхлопотал мне следующий класс должности (5-й, по чину соответствующий вице-директору департамента), что вызвало всеобщую зависть, но нисколько не изменило моего решения покинуть центральное ведомство. Впрочем, об этих симптомах неминуемого конца я расскажу ниже.

Удивительно, конечно, не то, что после июльских и корниловских дней у меня было впечатление полной безнадёжности положения, а то, что, хотя в нашем ведомстве у всех, кому приходилось сталкиваться с Терещенко и вообще с Временным правительством, постепенно рассеивалась вера в какого-либо определённого человека или группу людей, всё-таки так бесконечно много было ещё оптимизма. Несмотря на всю очевидную несостоятельность ожидания именно чуда, которое спасёт положение, это ожидание было. Это была неистребимая вера в какую-то безличную Россию, и осень 1917 г., несмотря ни на какие зловещие признаки, виделась нашему ведомству менее мрачной, чем осень 1916 г. со Штюрмером, может быть, потому, что мы уже попали в революционный смерч, а всякое ожидание конца всегда более страшно, чем самый конец.

Любопытно, что в дипломатическом ведомстве, где была такая лёгкая возможность устройства за границу, за время Февральской революции, как при Милюкове, так и при Терещенко, никто из служащих центрального ведомства (за исключением очередных назначений) не добивался этого. Если принять во внимание, что все ответственные руководители министерства впоследствии с невероятными трудностями уже при большевиках бежали из Петрограда, а потом многие и за границу (Нератов, Петряев, Татищев, Некрасов, Беляев, Козаков), причём начальник Дальневосточного отдела Козаков, например, при переходе границы в Финляндии отморозил себе ноги и так сильно простудился, что заболел и умер исключительно из-за этого перехода, а его помощник Юдин, остававшийся в Петрограде, умер от истощения, — то удивительно, что эти люди, которые ещё летом 1917 г. могли свободно выехать из Петрограда, получив почётное заграничное назначение, нисколько об этом не помышляли. То же самое надо сказать и о младшем персонале, который, тоже отказавшись служить с большевиками, вынужден был бежать из России и тоже не думал о заграничном назначении. Наоборот, то, что раньше было одной из самых соблазнительных особенностей службы в МИД, — курьерские поездки за границу сроком на 6 недель, теперь значительно сократилось, так как желающих ехать было мало (надо принять во внимание, что раньше спрос всегда превышал предложение, заранее вырабатывалась очередь, в которую все стремились попасть.

Боязнь покинуть в такой момент Россию — вот что руководило большинством, и огромным большинством, служащих. Заграничные назначения были сравнительно редки. За исключением Н.А. Базили, получившего назначение в Париж советником посольства, все остальные назначаемые либо отказывались, либо ехали a contre-coeur [60] Неохотно (фр.) . . Любопытно, что даже чиновники министерства, находившиеся «не у дел», вроде, например, барона М.Ф. Шиллинга, игравшего такую роль при Сазонове, чьей правой рукой он был в качестве начальника канцелярии министра, продолжали оставаться в Петрограде даже довольно долго при большевиках. Уволенный Штюрмером товарищ министра В.А. Арцимович, равно как и его преемник, уволенный Временным правительством А.А. Половцов, и не думали уезжать за границу, когда это было так легко. Мой бывший начальник М.И. Догель, которому был предложен пост генерального консула в Копенгагене — завидное по своему спокойствию, безопасности и со всех точек зрения место, от назначения отказался, рассказывая нам, что поступает так на основании истории Польши (польские представители после II раздела Польши вынуждены были зарабатывать себе пропитание уроками иностранных языков) и не желает попасть в подобное положение.

Огромное большинство, однако, было настроено менее пессимистично, чем Догель. Его мрачность объясняли тем, что ему уже нечего было ждать от Временного правительства. Наконец, сам барон Б.Э. Нольде, гордившийся своим «политическим чутьём» и тоже с большими трудностями уехавший за границу, при Терещенко всегда мог бы получить почётное назначение и спокойно выехать из России. Он же, наоборот, не думал уезжать и даже в 1918 г. пытался играть политическую роль. С другой стороны, весь обширный бюрократический круг Петрограда, сильно пострадавший уже от Февральской революции и на верхах имевший широкие материальные возможности выезда за границу, не выехал в 1917 г. до октябрьского переворота, помещики не продавали своих имений иностранцам, несмотря на выгодные предложения, вице-директор Экономического департамента нашего министерства князь Л.В. Урусов, впоследствии один из главных руководителей саботажного движения, владевший богатейшим имением в Волынской губернии, так и не продал его летом 1917 г., несмотря на предложенные ему очень выгодные условия, и таких случаев в нашем министерстве была масса.

Эмиграционной тяги с февраля до октября 1917 г., безусловно, не было, несмотря на то что именно наши чиновники должны были предвидеть неминуемость катастрофы. Все чувствовали, что Россия тяжко больна, но именно поэтому и не хотели её покидать. Правда, огромное большинство не предполагало, что кризис болезни так близок, и, пожалуй, больше всего обманывались те, кто неотступно был у постели больного. Терещенко, правда, имел в виду поехать на ноябрьскую конференцию союзников в Париж, но сам же назначил свой отъезд на ноябрь, тогда как от него в большой степени зависело назначить эту конференцию раньше. Он нарочно затянул её, надеясь, что к ноябрю 1917 г. положение России исправится.