Георгий Михайловский - Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

Как бы то ни было, мне пришлось к крайне усложнившимся прямым обязанностям прибавить и эту заботу, пришлось познакомиться и с австро-венгерской, и германской трактовкой вопроса и по окончании службы изучать разбросанные в разных отделах весьма скудные, должен сказать, сведения, если не считать, впрочем, архива нашей канцелярии по сношениям с нашим посольством в Вене до войны, где из донесений этого посольства уже совершенно явственно можно было видеть замыслы империи Габсбургов и Германии Гогенцоллернов касательно расчленения России и, прежде всего, создания самостоятельной Украины. Особенно в этом направлении работал граф Берхтольд, тогда как барон Эренталь занимался больше Балканами и Сербией в связи с аннексией Боснии и Герцеговины.

На основании этих донесений, подкреплённых многочисленными документальными данными и обзором австро-венгерской и германской прессы, я составил подробную докладную записку, дополненную обзором настоящего положения вопроса австрийской и германской прессы в 1915–1917 гг. В частности, известная поездка галицийских украинцев в Берлин к Вильгельму II в самом начале войны с выражением ему своей лояльности и горячей симпатии в войне против России и все обстоятельства, сопровождавшие её, открывали глаза на истинную природу зарубежного «украинства».

В мае месяце во время кадетского съезда в Петрограде, на котором я присутствовал в качестве гостя, то есть простого зрителя, хотя благодаря родственным связям имел точное представление о политических взглядах той группы людей, которая так недавно располагала всей полнотой власти, но, несомненно, стала её терять, я убедился, что жизнь уже успела поставить национальный (и украинский) вопрос гораздо острее, чем он был поставлен в прениях. Блестящая по своему содержанию и диалектическому блеску речь Кокошкина о том, что республиканская форма правления отнюдь не исключает идеи единства государства, его проект широкого местного самоуправления на основании прежнего деления на губернии, с возможностью объединения между собой отдельных губерний в областные союзы, отрицание этнографической основы за украинским вопросом в речи П.П. Гронского и полемика его с Н.М. Могилянским — всё это было, в сущности, уклонением от всякой постановки украинского вопроса иначе, как в рамках единого монолитного Государства Российского, а также единого русского народа, триединого в неразрывной связи трёх его ветвей.

Эта постановка вопроса совпадала с традиционным взглядом на украинский вопрос царского и императорского правительств и исторически казалась единственно возможной. Но в 1917 г. она требовала не милюковской тактики, она требовала царских методов в смысле безжалостного подавления украинского сепаратизма, как это было до сих пор, якобинского осуществления республиканской идеи. Этого не было ни у кадетов, ни у их социалистических соседей слева. Государство медленно разлезалось по национальным швам, Временное правительство не поощряло этого, но и не препятствовало. Единственное, на чём оно стояло твёрдо, — что окончательный статус национальностей в России мог быть установлен лишь Учредительным собранием.

Однако это теоретически совершенно бесспорное решение вопроса приводило к тому, что национальности стремились захватить как можно больше позиций до Учредительного собрания, дабы поставить его перед свершившимся фактом. Временное же правительство, насколько я мог вывести из всей его практики по национальным вопросам, уступало довольно легко с определённой задней мыслью пересмотреть все часто шедшие против его воли широкие уступки в Учредительном собрании. Этот выжидательный метод мог иметь успех лишь при чрезвычайно быстром созыве Учредительного собрания, пока самые широкие круги населения ещё не откатились далеко левее самых дерзких предположений.

Отмечу одно чрезвычайно характерное обстоятельство, о котором я знаю от моих родственников, работавших в кадетском клубе на Французской набережной по снабжению провинции партийной литературой. В марте 1917 г. этот отдел кадетского клуба был завален запросами с мест с требованиями немедленной присылки кадетской литературы и с жалобами на крайне медленную отправку её руководителями клуба. Когда, наконец, в мае литературу начали отправлять, она вскоре стала возвращаться назад нераспечатанными тюками с извещением о том, что на местах больше не нуждаются в кадетской литературе, так как стали уже эсерами. Эти случаи были массовыми и повергали, конечно, кадетский клуб в уныние.

Такое же точно явление имело место и в национальном вопросе. Мне из моих докладов Терещенко как по украинскому, так и по другим национальным вопросам (литовский, финляндский) пришлось убедиться, что Временное правительство становилось с каждым днём всё сговорчивее и сговорчивее, по мере того как требования национальностей всё повышались. При таких условиях заниматься этими вопросами в МИД, где перед иностранцами приходилось делать вид, что всё идёт согласно желаниям правительства и согласно намеченной им программе, было очень трудно и не давало ни малейшего удовлетворения. Сравнивая мои первые записки, одобренные Терещенко, и последние, также им одобренные, я мог осязательно чувствовать, что Временное правительство всё больше и больше теряло бразды правления.

По странной случайности, в то время как мне пришлось заниматься национальными вопросами по поручению министра, Нольде, тогда уже сановник в отставке, вступивший официально в кадетскую партию и летом 1917 г. на московском съезде кадетов читавший доклад по национальному вопросу, тоже занимался, уже по поручению ЦК кадетской партии, национальным вопросом в России. Ознакомившись с этим докладом, который вышел затем отдельным изданием, я говорил о нём с Нольде, так как мне интересно было знать, в какой мере он сам думал то, что писал и докладывал.

В докладе Нольде с присущим ему мастерством указывал на существующие способы решения национальных проблем в свете современного государственного права. Осторожно и умело, как всё, что он делал, Нольде подсказывал следующее решение национального вопроса в России: мирное и свободное развитие каждой из национальностей, независимо от того, составляют ли они осевшие на определённой территории этнографические группы или же это внетерриториальные национальные союзы. В последнем случае они могли пользоваться лишь культурно-религиозной автономией в смысле школы, языка, всевозможных научных, художественных и т.п. национальных учреждений. Когда же речь шла о прочных этнографических образованиях на определённой территории, то в зависимости от того, составляют ли данные национальности большинство или меньшинство, они могли пользоваться соответствующим влиянием в местном самоуправлении и даже государственном управлении краем.