Георгий Михайловский - Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

По выполнении этой работы, опять-таки в составе канцелярии, никому специально не было поручено заняться славянами, находившимися под Австро-Венгрией, и когда, наконец, весной 1915 г. в связи с заключением Лондонского договора 26 (13) апреля о вступлении в войну Италии решалась участь Хорватии, Далмации, Боснии и Герцеговины, то есть значительной части западного славянства, то у Сазонова было много советников вроде Шиллинга, Базили, Гулькевича, Нольде, Петряева, но никто из них не рассматривал вопрос под общеславянским углом зрения. Один Петряев считал необходимым включить в Лондонское соглашение статьи о Чехословакии, но его слабо поддержал Нератов, и, как я отмечал выше, Лондонский договор молчит о чехах и словаках. Наконец, как показал 1915 г., когда России был обещан союзниками Константинополь, в то самое время по Лондонскому договору Россия отдавала Далмацию Италии, а хорватов отделяла от сербов и умалчивала о Чехословакии.

Сазонов вёл внешнюю политику прежними традиционными путями Нессельроде и Горчакова, видя в Константинополе главную цель войны, и настолько мало разбирался в международной обстановке войны, что не видел необходимости в выделении славянского вопроса в целом. Отсюда и получался разнобой, к каждому из славянских народов применялись разные мерки. Мало того, из болгарской катастрофы можно было видеть, что и на Ближнем Востоке Сазонов не учитывал реальное положение вещей и был слишком доверчив в отношении таких сотрудников, как Гулькевич, например. Правая рука Сазонова, его любимец и доверенный — Шиллинг и его ближайший помощник Базили не знали, не понимали и не желали ставить славянский вопрос. Все эти люди средних способностей, игравшие такую роль при Сазонове, были воспитаны в прежних традициях, где славянский вопрос считался как таковой исключённым из круга задач внешней политики России.

Сам Сазонов, кроме польского вопроса, в отношении остальных славян не смог подняться до принципиальной постановки проблемы так, как этого требовали обстоятельства, и хотя он обладал несомненным мужеством вне своего ведомства, но в министерстве был целиком в плену у своих сотрудников. Человека, которого он с успехом мог бы использовать для надлежащей постановки славянского вопроса, А.М. Петряева, он мало слушался до болгарского выступления, а после этого, определив его в Ближневосточный отдел начальником, никогда не советовался с ним вне круга непосредственно балканских дел. Главным советником до самого его ухода из министерства оставался Шиллинг, совершенно индифферентный к славянскому делу. Нератов не был человеком инициативы, но всё же он в славянском вопросе был более чуток, чем Шиллинг или же Нольде, занимавшийся польским вопросом, но не увлекавшийся никакими панславистскими иллюзиями, которые, по его мнению, противоречили правильно понятым интересам России. Нольде не раз в беседах со мной восторгался политикой Нессельроде, который, как известно, не был славянофилом.

И если всё же, несмотря на столь равнодушную атмосферу, в МИД мог образоваться Славянский стол, то произошло это благодаря двум случайно совпавшим обстоятельствам, не имевшим никакого принципиального характера. Первым из них было то, что появление Нольде во главе II Департамента, где дела при Бентковском находились в крайне запущенном состоянии, привело не только к новой постановке дела, но и к некоторым личным переменам, давно назревавшим. В частности, два вице-директора департамента — Березников и Вейнер — покинули департамент, а вместо них были назначены А.А. Доливо-Добровольский и князь Л.В. Урусов. Ушли некоторые начальники отделений, не пожелавшие оставаться при Нольде, да тот их и не удерживал, считая виновниками запущенного состояния дел в департаменте. Таким образом, оказался известный свободный состав служащих, которых надо было так или иначе разместить. Кое-кому были даны заграничные назначения, но часть оставалась не у дел. Вторым обстоятельством было появление в Петрограде нашего бывшего консула в Будапеште Приклонского, считавшегося знатоком Австро-Венгрии. На этой личности, которой суждено было сыграть такую значительную роль во внешней политике России в славянском вопросе, следует остановиться.

Приклонский, человек уже пожилой, имевший некоторые связи при дворе, где он носил звание камергера, был, что называется, «славянофилом» в старом смысле слова. У него был несомненный интерес к славянству, но из неоднократных бесед с ним я вывел заключение, что он самым превратным образом понимает то самое западное славянство, знатоком которого он слыл. Сам себя я не считал ни в какой мере специалистом по Австро-Венгрии, но всё же мне приходилось живать до войны и в Вене, и в Далмации, и я имел в основных чертах представление о настроениях и чаяниях славянских народов Габсбургской империи. Приклонский в конце концов придерживался старой формулы «самодержавие, православие и народность». Славянский вопрос он понимал как известный способ территориального расширения России и укрепления её положения в Европе. При этом считал, что освобождение этих народов от ига Австрии и Венгрии должно бросить их безраздельно в объятия русской культуры и русского православия. Он полагал, что «исторические препятствия» для полного слияния России и западных славян этим исчезновением немецко-мадьярского ига полностью уничтожались и что Россия так же поглотит чехов, словаков, хорватов, как она поглотила украинцев и белорусов.

Надо сказать, что Приклонский понимал «русскую культуру» в московском славянофильском смысле и поэтому считал западнославянскую интеллигенцию не столько орудием этого слияния с Россией, сколько препятствием. Он с ужасом относился к социалистическим течениям и говорил, что единственное тёмное пятно в славянском вопросе — это западнославянские социалисты, которые в случае объединения западных славян с Россией усилят левое крыло нашей общественности, и без того, по мнению Приклонского, чрезмерно могущественное. Другими словами, Приклонский был реакционером старого типа в своих воззрениях на Россию и на славянство. От западных славян он ожидал, после падения Габсбургов и освобождения, полного слияния с Россией, отказа от заблуждений радикально-социалистической западнославянской интеллигенции, широкого распространения православия. Ввиду несомненной потребности масс в иной религии, чем непопулярная католическая с её приверженностью австро-венгерской власти, он ожидал повсеместного принятия русской культуры с проникновением чувств преданности Романовской династии, в 1914 г. ставшей во главе русского народа против австро-германского союза на защиту западных славян.