Иван Майский - Перед бурей

ру и бросит в огонь Шекспира и Толстого.

В буре событий того времени л не имел возможности ча

сто встречаться с Николаем. Но все-таки видел его не

сколько раз. Мы все меньше понимали друг друга. Летом

1917 года Николай бежал из революционного Петрогра

да куда-то далеко — не то на Филиппины, не то на остро

ва Таити — вместе с какой-то странной и ненужной экспе

дицией министерства финансов, отправлявшейся на Тихий

океан для изучения каких-то странных и ненужных вопро

сов. Таня, однако, осталась в России. Николай собирался

вернуться домой в конце 1917 года. Не пришлось! Граж

данская война и интервенция разорвали в то время Россию

на части. Фронты и границы стали непроходимы. Мне неиз

вестны подробности дальнейшей судьбы Олигера. Знаю

только, что он умер в Харбине в 1919 или 1920 году.

В памяти моей он, однако, остался, как один из самых

ярких образов моей ранней юности.

237

2 3 . Я НАХОЖУ ДОРОГУ

Когда ударил последний звонок, и поезд, тяжело пыхтя

и громыхая, медленно отошел от перрона омского вокзала,

я как-то особенно остро почувствовал, что в моей жизни

начинается совсем, совсем новая эпоха.

Позади были годы детства, отрочества, ранней юности.

Позади были семья, гимназия, захолустный сибирский го

род. Позади остался весь тот мир, в котором я до сих пор

рос и развивался, который крепко держал меня в своих ру

ках и который ставил твердые рамки моим действиям, на

мерениям, желаниям, даже мыслям. Теперь поезд быстро

уносил меня от всего этого прошлого, и пред моим ум

ственным взором начинали открываться перспективы буду

щего, перспективы, казавшиеся безгранично широкими, ту

манно прекрасными, захватывающе интересными. Должно

быть, такое ощущение бывает у молодого юнги, который

долго болтался на маленьком катере по небольшому заливу

и вот теперь впервые уходит в дальнее плавание на борту океанского корабля

.

Весь путь от Омска до Москвы, который я проделывал

уже не в первый раз, прошел у меня в каком-то радостном

тумане. Я был в прекрасном настроении, являл образец

добродушия и любезности в отношении моих случайных

спутников по вагону, каждый день отправлял с дороги

восторженные открытки матери и Олигеру.

В Москве меня встретила на вокзале Пичужка. В ее

семье не все было благополучно: несколько дней назад за

болел скарлатиной ее младший брат Гуня. Пичужкина мать

устроила карантин и заперлась с Гуней в двух изолиро

ванных комнатах. Тетя Юля с другим братом, Мишуком,

временно перебралась в гостиницу. Отец Пичужки был

в отъезде. В результате мы с Пичужкой оказались пол

ными хозяевами в остальной части квартиры и зажили

с ней веселой и беспорядочной богемой.

Пичужка к этому времени стала уже совсем взрослой,

молодой, очаровательной девушкой. Своей живостью, умом,

начитанностью, практической сметкой она поражала окру

жающих, и около нее всегда было много интересных мо

лодых людей. Но сердце ее еще оставалось нетронутым, и

увлекалась она больше всего своей работой в воскресной

школе и на Пречистенских рабочих курсах. За год нашей

разлуки Пичужка стала еще большей «культурницей», чем

238

раньше, и это сразу же повело к жестоким спорам между

нами. Я прожил в Москве, на перепутье, около недели, и

почти каждый день мы вели идеологические баталии. Од

нако теперь мы были старше, больше знали, умели лучше

уважать чужое мнение, и потому эти баталии, не в при

мер прошлому, были глубже, серьезнее, зрелее. Они не

оставляли горечи и раздражения. Наоборот, наша старая

дружба от этих споров только выигрывала. Мы станови

лись как-то ближе и понятнее друг другу.

Обычно с утра до вечера мы бегали по городу. Пичуж

ка знакомила меня с своими друзьями и приятелями обоего

пола, каковых у нее было немало. Мы ездили в Нескуч

ный сад, катались на лодке по Москва-реке, ходили

в театр, обедали в каких-то маленьких подозрительных

ресторанах. К ночи мы возвращались домой. Пичужка

заваривала чай и готовила ужин, а я развлекал ее в это

время декламацией из Шиллера, Гейне, Байрона, Некра

сова, Лермонтова и других моих литературных любимцев.

После ужина мы устраивались по-домашнему: я сбрасы

вал свою студенческую тужурку и крупными шагами

ходил по комнате с расстегнутым воротом рубашки, Пи

чужка облачалась в какую-то длинную материнскую кофту,

похожую на халат, и с полураспущенными волосами сади

лась на низенькое кресло у печки. Тут у нас начинались

споры и разговоры «на серьезные темы». Большей частью

на одну и ту же тему: что делать? Куда итти?

— Мы согласны с тобой в одном пункте, — говорил я

Пичужке, — что нынешние порядки в России никуда не-

годятся. Их надо изменить. Очень хорошо. Но как?.. Вот

тут-то и начинаются расхождения. Ты хочешь сначала обу

чить грамоте всех щедринских «мальчиков без штанов» и

только потом уже менять порядки. А я в это не верю.

— А во что же ты веришь? — не без ехидства спраши

вала Пичужка. — В очищение мира огнем?

Мне было несколько неприятно напоминание об этом

моем недавнем божке, ныне уже низвергнутом с пьедестала,

и потому я сам переходил в нападение:

— Твоя грамота — вещь, конечно, полезная, но она по

хожа на обоз атакующей армии... Я предпочитаю быть в

передовой цепи застрельщиков. Мне так больше нравится,

да это и важнее.

— О какой армии ты говоришь? — возражала Пичуж

ка. — Что ты имеешь в виду?

239

— О какой армии? — повторял я. — Разве ты не чув

ствуешь, Пичужка, что в обществе подымается какая-то

волна? Разве ты не видишь, что она с каждым днем ра

стет, крепнет? Спящие просыпаются... Не пройдет двух-

трех лет, и физиономия России совершенно изменится. Рос-

с и я — великая страна, русский народ — великий народ.

Пусть кричат, что мы, русские, не способны к мировому

общему делу,—настанет час, когда русский народ дока

жет обратное...

И затем, приходя во все большее возбуждение, я про

должал:

— Я счастлив, что мне придется жить в эту чудную

эпоху, когда Россия отбросит дух дряхлости и уныния,

когда она помолодеет и разогнет свою согбенную спину...

Может быть, и мне удастся сослужить хоть маленькую

службу родине, разбудить хоть двух-трех спящих людей! Не

думай, что я рисуюсь, — я говорю это вполне серьезно:

кровь мою и жизнь готов отдать моей стране!

Пичужка помолчала немного и затем, точно в раздумьи,

сказала:

— Я верю твоей искренности, но не увлекаешься ли ты

созданной себе фантазией? Возможно ли, чтобы через ка