Бенгт Даниельссон - Гоген в Полинезии

счастью, нам здесь достаточно констатировать, что они особенно глубоко презирали

реалистическую и натуралистическую традицию во французской литературе и хотели

заменить ее новой литературой - прямо противоположной по духу. Символистов

объединяло стремление расковать спонтанное воображение; говоря словами одного из их

пророков, следовало «подсказывать, намекать и стимулировать», вместо того чтобы

описывать и объяснять. Поэтому одно из направлений символизма со временем вылилось

в сюрреализм. Очень показателен для идеологии символистов их интерес к теософии,

оккультизму, спиритуализму, каббализму, астрологии, алхимии и прочим

обскурантистским и псевдонаучным учениям, которые тогда были модны в Париже.

Политически многие символисты сочувствовали (осторожно) анархистам, а те

пропагандировали новый свободный стих символистов так же горячо, как свое свободное

общество.

Один из излюбленных тезисов теоретиков символизма гласил, что у всех видов

искусства единая цель, что писатели, художники, танцоры и музыканты могут каждый

своими средствами выразить одни и те же мысли, чувства и настроения. В поисках живых

подтверждений этой идеи они уже нашли своего великого поэта - Стефана Малларме,

который участвовал в их собраниях. И они великодушно приглашали на свои встречи

усталого, больного, спившегося Верлена, горячо приветствуя его как своего гениального

предтечу, хотя он частенько выпадал из образа, раздраженно ворча:

- Я декадент, вот я кто.

Среди композиторов символисты превыше всего ставили Вагнера; кстати, от него они

восприняли учение о единстве всех искусств. К началу девяностых годов им еще

оставалось найти себе великого” художника-символиста. Правда, некоторые из них уже

тогда прозорливо оценили величие Одилона Редона, но он был чересчур скромен и

замкнут, чтобы стать знаменосцем нового течения. Досадную пустоту во что бы то ни

стало надо было заполнить. Обнаружив, что Гоген также не любит натурализм в

изобразительном искусстве и в литературе, они на радостях поспешили заключить, что он,

сам того не ведая, в сущности, художник-символист. Лично Гоген до самой смерти твердо

верил, что каждый гений неповторим и творит свои собственные законы. К тому же из-за

плохого образования и малой начитанности ему трудно было уследить за тонкостями

эстетических и философских дискуссий, от которых у него звенело в голове так, что он, по

примеру Верлена, иногда величал своих новоявленных друзей «цимбалистами». Однако

ему льстило их уважение и преклонение, и он понимал, что символисты могут сделать ему

много ценных услуг, особенно те, которые сотрудничают в газетах и журналах. Вот почему

Гоген не стал особенно возражать, когда его произвели в сан главы символических

живописцев.

В этой новой компании Гогену больше всех пришелся по душе красавец с

рафаэлевскими кудрями, литературный критик и поэт Шарль Морис, который был к тому

же отличным лектором, чтецом и оратором. Если верить современникам, Морис, о чем бы

он ни говорил, совершенно гипнотизировал своих слушателей. Многие утверждают, будто

он и сам настолько упивался бурным течением своих мыслей и слов, что потом долго

шатался, как пьяный. Впрочем, люди могли и ошибаться, потому что Шарль Морис

частенько напивался сверх меры. А еще, как и подобало представителю парижской

богемы, Морис питал слабость к женщинам, и они в свою очередь не могли устоять

против его неоспоримого обаяния.

Как и многие критики до и после него, Шарль Морис особенно прославился книгой, в

которой начисто пересмотрел оценку всех великих имен литературы. Одновременно он,

разумеется, пел хвалу поэтам будущего, то есть символистам.

Все члены группы были убеждены, что тридцатилетний Морис - сам настоящий

человек будущего и скоро, очень скоро создаст бессмертные шедевры, которые помогут

окончательному торжеству литературы символистов. На счету Шарля Мориса уже было

много подвигов, из которых мы назовем «открытие» Верлена и успешную борьбу за то,

чтобы сделать его любимым и знаменитым 16.

У Мориса, несомненно, было хорошее чутье, это видно из того, что он тотчас понял

творчество Гогена, увлекся им и в дальнейшем горячо защищал убедительными и вескими

аргументами.

Благодаря тому, что Морис - вполне справедливо - считал Гогена новым

непризнанным гением, нуждающимся в его помощи, он внимательно наблюдал за своим

другом и учителем и старался запоминать все, что тот говорил и делал. Во внешности

Гогена его при первой встрече больше всего поразили «узкий лоб, нос, скорее

изломанный, чем изогнутый или крючковатый, рот с тонкими прямыми губами, тяжелые

веки, которые медленно поднимались, открывая глаза на выкате, и голубоватые зрачки

поворачивались то влево, то вправо, но голова и тело за ними не следовали» 17. Другой

завсегдатай кафе символистов дополняет этот великолепный, но не совсем

исчерпывающий портрет, сообщая, что волосы Гогена, «когда-то каштановые с рыжинкой,

казались выцветшими», что у него были короткие усы и «курчавая, но куцая и жиденькая

бородка клинышком» 18. Добавим, что роста Гоген был небольшого, всего один метр

шестьдесят три сантиметра, зато он отличался крепким, мускулистым сложением.

Как ни преклонялся Шарль Морис перед учителем, он чистосердечно признается, что

на первых порах был шокирован его «выразительной, но неграмотной речью,

изобилующей морскими и жаргонными словечками, что не мешало ему, как ни странно,

излагать чрезвычайно высокие и чистые мысли». Второй цитированный выше символист

добавляет, что голос у Гогена был «глухой и сиплый, то ли из-за врожденного артрита, то

ли из-за злоупотребления табаком, ибо если Гоген откладывал в сторону сигарету, то лишь

затем, чтобы сунуть в рот трубку». Тот же автор говорит о привычке Гогена, когда он

заглядывал в кафе, «рассеянно наполнять свою кофейную чашку дешевым коньяком».

Преобладающей чертой характера Гогена Морис называет «аристократическую

надменность». И здесь он прав, потому что во всех описаниях нрава Гогена мы постоянно

встречаем слова «самодовольный», «высокомерный», даже «заносчивый». Мать Поля

неохотно признавала в своем завещании: «Что до моего дорогого сына, ему придется

самому пробивать себе дорогу в жизни, ведь он настолько восстановил против себя всех

моих друзей, что скоро окажется предоставленным самому себе» 19. Эту характеристику

подтверждают слова, которыми Гоген ответил Шуффу, когда тот кратко его пожурил: «Мне